— Исполнители ведущих балетных партий — это лицо труппы. Фамилия на афише продает билеты. Нужно танцевать так, чтобы публика готова была смотреть на тебя вечно.

Вера сделала паузу и добавила:

— Нижинский стал звездой «Русских сезонов» не потому, что дружил с Дягилевым. Скорее, Дягилев завязал с ним дружбу потому, что Вацлав был звездой. Я не видела его на сцене, но знаю, что его называют королем прыжков. И я видела прыжки Брониславы Нижинской.

Задумавшись на миг, Мира посмотрела в глаза Тарасу Адамовичу и продолжила:

— Вера всегда мечтала о Париже и Петербурге. Она рассказывала почти невероятные истории об Анне Павловой.

Девушка посмотрела на следователя и, поняв, что это имя ему ни о чем не говорит, пояснила:

— Еще одна звезда императорского балета. Очень красивая балерина, чрезвычайно талантливая. Говорят, у нее есть личный фаэтон, который внутри обтянут розовым бархатом. Бронислава Нижинская часто каталась в нем с Павловой, когда танцевала в Мариинском театре. Павлова восхищалась Вацлавом, была поражена его прыжками в балете «Конек-Горбунок». Сама Павлова танцевала в нем партию Царь-девицы. Как-то на репетиции она попросила Брониславу разуться. Сказала: «Броня, ты прыгаешь так высоко. Хочу разгадать секрет, которым Вацлав поделился со своей сестрой».

— Разгадала? — поинтересовался Тарас Адамович.

— Секрета нет. Нижинская — прима.

— Но балерины говорили, что она нередко отдавала свои партии Вере, — заметил Тарас Адамович. — Почему?

— Об этом лучше спросить у самой Брониславы.

Кофе в «Семадени» подавали вполне приличный, хотя Репойто-Дубяго ни разу не сказал Тарасу Адамовичу ничего конкретного о его вкусе. Неужели он в самом деле пил здесь только пунш? Они простились с Мирой на Крещатике. Девушка только кивнула на его слова о том, что он должен покинуть ее. Не оглядываясь, она пошла прочь, туда, где осень стряхивала багровые слезинки с кленов — в сторону Шато де Флер, оставляя за собой шлейф из туманной дымки тревоги.

Тарас Адамович бросил ей вслед прощальный взгляд и зашагал в направлении трамвайной остановки. Ему следовало еще раз все обдумать, поэтому домой идти пока не хотелось. Раньше было проще — он убегал от сада и тысячи домашних дел в полутемный кабинет сыскной части. Аккуратно раскладывал бумаги, развешивал на стене фото и заметки, потирал пальцами виски и заливал кипятком кофе. В этом была какая-то своеобразная магия, ритуал, помогавший ему придать мыслям стройность, систематизировать их, учесть детали и неосторожные фразы свидетелей, выделить важное. Сейчас кабинета у него не было. Была лишь комната Эстер, но он сомневался, сможет ли в ней спокойно рассуждать, не проваливаясь время от времени в холодную глубину воспоминаний.

В салоне трамвая спокойно. Выходят и входят пассажиры, чем дальше от центра — тем меньше сутолоки. За окном яркими пятнами пролетают осенние деревья, мелькают дома и прохожие, появляются и остаются позади чьи-то сады, насыщенные туманами.

Он думает о Мире и об ее сестре, танцевавшей ведущие партии в Киевской опере. О чем судачили лукавые сплетницы, когда он приходил в театр со Щербаком? Что Нижинская когда-то отдаст Вере Одетту-Одиллию? Думал о жене балетмейстера и ее брате, который не уставал устраивать скандалы и менял труппы, как сценические костюмы. Может быть, Бронислава Нижинская сможет помочь им именно из-за того, что знает, каково это — быть сестрой?

Он вышел почти на последней остановке. Заехал так далеко, чтобы иметь время для размышлений. Теперь — прогуляться в направлении центра, к театру. Прогулка расставит приоритеты, поможет углубиться в суть. Почему могла исчезнуть балерина, на которую возлагали такие надежды? Почему она позволила в тот вечер выступать вместо себя другой танцовщице? Позволила ли? Тарас Адамович шел и думал, кристаллизовал факты, раскладывал по полочкам памяти показания разных людей.

Киев дышал осенью, устилая перед ним золотую дорожку, изредка отвлекая от размышлений трамвайным перезвоном. Бывший следователь, казалось, вместе с расстоянием, преодолевал последние сомнения, отбрасывал несоответствия, находил выходы из запутанного лабиринта расследования.

Ему повезло — он застал Брониславу Нижинскую в театре без особой на то надежды. Впрочем, располагал он и домашним адресом балерины. Репетиции уже окончились, жена балетмейстера осматривала декорации, время от времени комментируя работу художников. Не хотелось говорить полуправду этой рослой уверенной женщине с удивительным ореолом грациозной резкости. Поэтому он сказал прямо:

— Я — бывший следователь, Тарас Адамович Галушко. По просьбе друга помогаю Мире Томашевич найти ее сестру.

— Вера… — тихо сказала она глубоким голосом, — бедная Вера.

— Мне сказали, вы ценили ее.

— Вы уже говорили с балеринами? — Бронислава посмотрела на бывшего следователя. — Что ж, это хорошо. Да, у Веры безусловно талант. Его стоит развивать. Киев, — она опустила ресницы, — не может позволить себе разбрасываться талантливыми танцовщицами, их не так много.

— Но есть вы.

— В последнее время меня больше интересует ткань танца, хореография.

Она задумалась. Бывший следователь спросил:

— Поэтому вы отдавали ведущие партии другой балерине?

— Не совсем. Любимые танцую я. Но нужно готовить молодую смену. И есть еще кое-что… — она улыбнулась. Тарас Адамович молчал, чтобы не прерывать поток ее мыслей.

— Кажется, я видела вас. Вместе с сестрой Веры. Хотела подойти к ней, спросить о… Не подошла, — тихо сказала прима-балерина. — Там, в доме Экстер, — она снова посмотрела на бывшего следователя. Четкие, выверенные жесты. Казалось, она и в обычном разговоре говорит движениями, добавляя словам экспрессии жестов. — Вы ведете расследование не первый день, и еще не нашли ее, — утверждала, а не спрашивала Нижинская.

Бывший следователь кивнул в ответ. Она продолжила:

— Видите ли, балет — он консервативен. В нем много гранитных стен. Одна из них разделяет хореографа и танцовщиков. Хореография — для мужчин, исполнение — для женщин. Я раньше не понимала, насколько нестерпимой для меня является эта стена… Здесь, в Киеве, — Бронислава вновь посмотрела на Тараса Адамовича, — как ни странно, именно здесь я могу ее преодолеть. Я показываю свое виденье танца. А Вера — очень пластичный материал для создания танцовщицы нового образца. Традиционные каноны балета надоедают, даже публика начинает чувствовать скуку, — она улыбнулась. Хотя, возможно, как раз публика почувствовала это раньше нас.

Удивительная женщина. Ей лет двадцать пять — двадцать семь, не больше. Эстер была на несколько лет моложе, когда он впервые ее увидел. Что-то неуловимое во внешности примы заставляло его вспоминать Эстер.

— Вы знали о выступлении Веры в Интимном театре в тот вечер?

— Балерины нередко экспериментируют на разных сценах. С костюмами, пластическими этюдами. Я не слежу за каждым выступлением.