целостный и нераздельный. Идея движения уточняется у Бергсона следующим образом. Если не рассматривать движение как акциденцию, т. е. как относительное, если не останавливаться только на частном движении, а говорить о движении вообще, то движение нужно считать абсолютным: оно абсолютно как изменение, причем не в отдельных частях материи, а в материи в целом. И движение это, по Бергсону, не количественно, а качественно. Эта идея и следующие за ней рассуждения кладут начало интересной и своеобразной концепции, которая станет неотъемлемой частью его представлений о материи. Для обоснования ее он привлекает данные спектрального анализа.

Остановимся подробнее на этом моменте: он очень важен для понимания взглядов Бергсона: «Длительность, переживаемая нашим сознанием, имеет определенный ритм и весьма отлична от времени, о котором говорит физик и которое может вместить, в данном интервале, любое число явлений. За одну секунду красный свет – его волны имеют наибольшую длину, и колебания их, соответственно, обладают наименьшей частотой – совершает 400 триллионов последовательных колебаний…Ощущение красного света, испытываемое нами за секунду, соответствует последовательности явлений, которые, если их развернуть в нашей длительности со всей возможной экономией времени, заняли бы более 250 веков нашей истории. Постижимо ли это?» (с. 289–290). Роль восприятия как раз и состоит в том, что оно «сжимает в единый момент моей длительности то, что само по себе распределилось бы на несчетное число моментов» (с. 291). В понимании Бергсона качественное движение, присущее материи, изначально представляет собой чистые колебания, вибрации', в этом смысле материя «сводится к бесчисленным колебаниям, соединенным в непрерывной слитности и всеобщем согласовании и разбегающимся, подобно ознобу, по всем направлениям» (с. 291; природа этого движения выяснится немного позже). Но для того чтобы эти колебания могли быть восприняты, память, которая участвует во всяком процессе конкретного восприятия, имеющего определенную длительность, должна сжать, сконцентрировать их в разнородные качества и тем самым как бы «синтезировать» из них собственно материальные тела. Тогда изначальное изменение, движение, свойственное самой материи, предстанет на поверхности явлений нашему восприятию как отдельные тела, «одновременно устойчивые по качествам и подвижные по положениям» (с. 293); таким образом исходно единая, нераздельная реальность распадается на конкретные предметы, становясь доступной действию.

Этот процесс имеет две стороны: «…пока наше актуальное и, так сказать, мгновенное восприятие осуществляет это деление материи на независимые предметы, наша память уплотняет в чувственные качества непрерывный поток вещей. Она продолжает прошлое в настоящем, так как наше действие будет распоряжаться будущим в той самой мере, в какой наше восприятие, расширенное благодаря памяти, спрессует прошлое» (с. 292). Но если речь идет о сжатии, концентрации, уплотнении, то естественным образом на сцену выступает понятие напряжения. Память, спрессовывая восприятия чувственных качеств, делает тем самым эти качества более или менее разнородными также в зависимости от степени сжатия. «Но нельзя ли, приняв в расчет напряжение, сблизить между собой количество и качество, подобно тому, как мы сблизили протяженное и непротяженное, приняв во внимание экстенсивность?» (с. 275). Тогда между чувственными качествами, данными нам в восприятии, и качествами, существующими в самой материи как универсальное движение, изменение (колебания, или вибрации) и трактуемыми наукой как количества, подлежащие исчислению, на самом деле имеется различие только в ритме длительности, в степени напряжения; движение, следовательно, должно уже содержать в себе «нечто от сознания, нечто от ощущения» (с. 315)[222].

Итак, термин «напряжение» (как и понятие экстенсивности), выражает собой то среднее, промежуточное – в данном случае между качеством и количеством, – что в конечном счете позволяет, как мы покажем далее, пересмотреть и в целом отношения между материей и духом. Пока заметим, что понятия экстенсивности и напряжения сыграют в концепции Бергсона очень важную роль, которая полностью выяснится уже в «Творческой эволюции», но и здесь, в «Материи и памяти», вскоре окажется очевидной.

Однако, если в опыте, во внешней интуиции нам дана «подвижная непрерывность, где все одновременно и изменяется, и пребывает» (с. 284), почему же мы разделяем непрерывность и изменение и создаем образ прерывистой материальной вселенной с обособленными телами? Объяснение уже очевидно: дело в потребностях жизни, которые «могут быть удовлетворены, лишь если мы вырежем в этой непрерывности наше тело, а затем отделим от него другие тела, с которыми наше тело вступит в отношения, как с личностями. Установление этих совершенно особых отношений между частями, вырезанными таким образом в чувственной реальности, и есть то, что мы называем жизнью» (с. 285). Для того, чтобы тот «центр действия», каким является наше тело, мог воздействовать на окружающую его материю, в материи должны быть выделены конкретные предметы (как и само наше тело): с нераздельной непрерывностью ему просто нечего делать. Этому и служит, в конечном счете, наше восприятие и надстраивающийся над ним интеллект, а также память, поскольку именно она совместно с восприятием уплотняет, сжимает реальное, делая его тем самым доступным для действия. Но отдельные предметы и моменты, выделяемые таким образом в реальности, должны быть затем как-то соединены, организованы в практических целях. Здесь и вступают в свои права создаваемые рассудком представления об однородных пространстве и времени. Однородное пространство есть в этом плане «идеальная схема бесконечной делимости» (с. 292), а однородное время – схема последовательности как таковой. Они поэтому – «и не свойства вещей, и не существенные условия нашей способности их познавать: они выражают в абстрактной форме двойную операцию уплотнения и деления, которой мы подвергаем подвижную непрерывность реального, чтобы обеспечить себе в ней точки опоры, наметить центры действия, наконец, ввести в нее настоящие изменения: это – схемы нашего действия на материю» (с. 293).

Таким образом, здесь существенно уточняется концепция, изложенная в «Опыте», выявляются глубинные причины обыденных и научных представлений о пространстве и времени, и причины эти, как объясняет Бергсон, коренятся в практической сфере. Жизненные потребности, нацеленные на сохранение индивида или вида, противоречат, следовательно, истинному познанию, хотя «сознание в его наиболее непосредственных данных» и наука «в ее самых отдаленных устремлениях» согласуются между собой, обрисовывая тем самым правильное направление. Ведь наука уже не ставит под сомнение взаимодействие всех частей материи, и хотя при этом не отказывается от атомной гипотезы (результата все той же изначальной иллюзии рассудка), но атом утрачивает свою материальность по мере развития представления о силе. Приводя как пример открытия Томсона и Фарадея, Бергсон пишет: «Мы действительно видим, что сила и материя сближаются и соединяются по мере того, как физика углубляется в изучение их проявлений. Сила материализуется, атом идеализируется, и оба эти понятия сходятся в общем пределе; вселенная, таким образом, вновь обретает свою непрерывность» (с. 286). Наука возвращается тем самым