от точки зрения истинного познания» (с. 277). Итак, обыденное в данном случае тождественно утилитарному. А значит, тот здравый смысл, на который опирается Бергсон в своем реализме, не тождествен обыденному сознанию, как предполагалось в начале книги: это – bon sens, предшественник интуиции, о котором шла речь выше при анализе работы «Здравый смысл и классическое образование». Но тем самым исходная посылка Бергсона о том, что он встает на точку зрения здравого смысла, считающего вещи именно таковыми, какими они представляются, и не подозревающего о философских дискуссиях по поводу материи и духа, теряет точку опоры. Во всяком случае тот здравый смысл, о котором идет речь в последней главе книги, уже сам по себе есть определенная философская позиция.

Но так или иначе, именно эта позиция, полагает Бергсон, позволяет преодолеть те препятствия, с которыми неизменно сталкивалась предшествующая философия, выявить условия опыта, на которые она не обращала внимания, а затем, в результате такой «отрицательной работы», прийти к истинному познанию реальности. Это по силам только учению, расположенному между «метафизическим догматизмом», т. е. докантовской философией, в каких бы формах она ни выступала, и критической философией Канта; такое учение «признает всегда реальную длительность и реальную протяженность и усматривает, наконец, истоки всех трудностей уже не в этой длительности и не в этом протяжении, действительно принадлежащих вещам и непосредственно обнаруживающих себя нашему разуму, но в однородном времени и пространстве, которые мы протягиваем под ними, чтобы делить непрерывность, фиксировать становление и обеспечивать точки опоры нашей деятельности» (с. 294). Таким Бергсон считает свое собственное учение.

Напряжение и экстенсивность. Качество и количество. Проблема движения

Но что же произойдет, если заменить однородное пространство реальной протяженностью? Оказывается, очень многое. Напомним, что цель Бергсона в этой главе – сблизить сознание, т. е. память, и материю. И в данном плане вопрос о протяженности для него принципиален. По ходу всей работы он стремился доказать, что между протяженной материей, с одной стороны, и ощущениями и восприятиями – с другой, нет такого уж значительного разлиxия. Ведь если, как он писал еще в начале книги, чистое восприятие содержится в самих предметах, причастно им, то оно, значит, тоже протяженно, как эти предметы. Поскольку в чистом восприятии нет еще разделения на субъект и объект, оно относится к реальности не как субъект к объекту, а как часть к целому: оно является объективным и непосредственно схватывает реальность, но не всю ее (с. 304). Субъективность, как отмечалось выше, связана главным образом с памятью, благодаря которой чистое восприятие становится конкретным восприятием, а также с тем, что помимо других предметов мы воспринимаем еще и собственное тело посредством «аффективного ощущения», и если наше восприятие иных предметов очерчивает только – в силу существующего здесь расстояния – наше возможное действие на них, то аффективное ощущение, поскольку в данном случае расстояния уже нет, отмечает не возможное, а реальное действие. «В этом внутреннем характере аффективного чувства состоит его субъективность, а во внешнем характере образов вообще – их объективность» (с. 307). Но аффективные ощущения, как и чистые восприятия, являются, по Бергсону, протяженными. Следовательно, нет больше резкого отрыва сознания от протяженности. «Но если наше восприятие составляет часть вещей, то вещи причастны природе нашего восприятия. Материальная протяженность уже перестает и не может быть той множественной протяженностью, о которой говорит геометрия, – она подобна скорее неразрывной экстенсивности нашего представления. Это значит, что анализ чистого восприятия позволил нам угадать в идее экстенсивности возможное сближение между протяженным и непротяженным» (с. 275). Немного далее Бергсон так поясняет эту свою мысль: «Непосредственная данность, реальность представляет собой нечто промежуточное между разделенной на части протяженностью и чистой непротяженностью: это то, что мы назвали экстенсивным. Экстенсивность – наиболее явное свойство восприятия. Только уплотняя и разделяя восприятие посредством абстрактного пространства, натянутого под ним в интересах действия, мы конструируем множественную и бесконечно делимую протяженность» (с. 314). Экстенсивность, таким образом, фиксирует в себе связь протяженного и непротяженного.

Подобный анализ, по Бергсону, можно провести с целью смягчения противопоставления качества и количества. Действительно, в восприятии нам даны разнородные качества, а наука представляет их как однородные изменения, как движения в пространстве. Это приводит, в частности, к тому различению между первичными и вторичными качествами, которое составляло в философии серьезную проблему и обсуждалось во многих учениях. Бергсон предлагает здесь свое решение. Разрыв двух этих родов качеств, полагает он, не имеет под собой серьезных оснований, если встать на его точку зрения в понимании реального процесса движения.

Так Бергсон переходит к проблеме движения, осмысление которой было одним из исходных пунктов его концепции, и рассматривает ее уже с несколько иной, чем прежде, позиции. Он возвращается к Зенону Элейскому и его апориям, и «ответ Зенону», данный в «Опыте», находит здесь логическое развитие, поскольку проясняется внутренняя тенденция, содержавшаяся в нем. Теперь Бергсон становится прямым антиподом Зенона, критиковавшего мнение обыденного рассудка о движении и изменении. Если Зенон своими апориями доказывал, что возможно мыслить без противоречия лишь единое и неизменное, фактически математизированное бытие, непостижимое средствами чувств, то Бергсон утверждает как раз обратное – что реальность в принципе непосредственно и без искажений дается чувственному сознанию, а искажения проистекают, среди прочего, от вмешательства рассудка. В апориях Зенона он усматривает следствие иллюзии, которая состоит в смешении процесса с вещью, движения с неподвижностью. Бергсон повторяет здесь свою аргументацию о том, что реальное движение, прохождение пространства смешивается с самим бесконечно делимым пространством, а длительность движения, нераздельная, как и оно само, – с тем же пространством, выступающим как ее символ: таким образом, Зенон упускает из виду внутреннюю организацию, или внутреннюю природу движения, состоящую в подвижности, которая представляет собой «нераздельный факт». «Непосредственно воспринятое движение, – констатирует Бергсон, – это очень ясный факт и… трудности и противоречия, указанные Элейской школой, гораздо больше касаются не самого движения, а искусственного и нежизнеспособного воспроизведения движения с помощью разума» (с. 281).

Но дальше Бергсон высказывает уже новые идеи, обсуждая вопрос о сущности самого движения. В «Опыте» его мнение было не особенно ясным. Он фактически рассмотрел там только одну сторону вопроса: каким предстает движение нашему сознанию. Теперь же, не отказываясь от этого аспекта анализа («я касаюсь реальности движения, когда оно обнаруживается внутри меня как изменение состояния или качества» – с. 284), он говорит уже и об объективной реальности движения, о реальном его существовании в окружающем мире. Реальность эта, утверждает Бергсон, неоспорима, но при том условии, что движение рассматривается не как абстрактное, превращающееся у Зенона в неподвижность, и не как акциденция движущегося тела, а как конкретный процесс,