предписывают ему ситуацию во времени, – таков модус присутствия прошлого, обеспечивающий саму возможность отдельных актов восприятия и воспоминания. Воспринимать – не значит испытывать множество впечатлений, которые будто бы ведут за собой дополняющие их воспоминания, это значит видеть, как из некоего созвездия данных бьет ключом имманентный смысл, без которого не было бы возможным никакое возвращение к воспоминаниям. Вспоминать – не значит подвести под взор сознания некую картину сохраняющегося в себе прошлого, это значит углубиться в горизонт прошлого и последовательно развивать избранные перспективы, доходя до того момента, когда сосредоточенные в нем опыты не заживут снова в отведенных им отрезках времени. Воспринимать – не значит вспоминать»[211] (с. 48). Нам кажется, что здесь Мерло-Понти несколько упростил бергсоновскую концепцию, не заметив в ней сходства с собственными представлениями, поскольку Бергсон, не ставя, правда, впрямую вопроса о смысле, все же изобразил в своей теории памяти вовсе не какое-то хаотическое сцепление восприятий и воспоминаний, а процесс со своей внутренней логикой. Это, по сути, как раз и есть процесс формирования в сознании смысла наличной ситуации, – процесс, в котором ведущую роль играет спонтанная память, хотя Бергсон уделяет особое внимание чисто двигательной стороне этого процесса – то есть фактору действия, благодаря которому человек и вовлечен непосредственно во внешнюю реальность. В бергсоновской трактовке памяти можно обнаружить разные тенденции, но в целом динамическое представление о памяти как духовном процессе, сложной изменчивой и внутренне структурированной реальности, на наш взгляд, сближает Бергсона с Гуссерлем[212].

В «Материи и памяти» получил развитие органический взгляд на человека и мир, подход к их осмыслению с позиции целостности. Память предстает здесь интегрирующим моментом сознания, обусловливающим единство и самотождественность человека. Бергсон возвращается тем самым к вопросу об организации состояний сознания, поставленному им в «Опыте». Подробно описанное взаимодействие временных состояний сознания – прошлого, настоящего и (в меньшей мере) будущего, деятельность памяти, синтез восприятий и воспоминаний, обусловленный потребностями действия, – это и есть процесс такой организации, обладающей собственным динамизмом и реализующей единство личности. Выявив роль памяти как духовной реальности, что предполагает и учет влияния истории, традиций, образа жизни и т. п. на уровне отдельного индивида, Бергсон фактически внес известные коррективы и в трактовку свободы, а также обрисовал вполне определенные закономерности формирования представлений, хотя его смущало применение слова «закон» к процессам сознания. «Наша прошлая психологическая жизнь вся целиком обусловливает наше настоящее состояние, не детерминируя его с необходимостью; также вся целиком она обнаруживается в нашем характере», представляющем собой не что иное, как «актуальный синтез всех наших прошлых состояний», – пишет он в «Материи и памяти» (с. 253, 251), и это уже свидетельствует об уточнении позиции. Когда в «чистом потоке сознания» выделяются достаточно регулярные взаимодействия восприятия и памяти, различных форм памяти и т. п. – картина сознания перестает быть расплывчатой, приобретает более связный и четкий вид, чем в «Опыте», что позволяет уже говорить о различных психологических типах и достоверности их описания. Очерчивается некоторая «логика характера», прослеживаются внутренние связи мотивов и поступков, выявляются различные уровни душевной жизни. Тот или иной оригинальный характер, считает Бергсон, имеет в каждом конкретном случае свои особенные формы выражения. Важно, чтобы при художественном изображении характера эти формы были правильно уловлены и описаны без отступления от психологической достоверности именно данного типа. «Мы знаем, например, когда читаем психологический роман, что некоторые ассоциации идей, которые нам описывают, достоверны, что они могли быть пережиты; другие же нас шокируют или не создают у нас впечатления реальности, потому что мы чувствуем в них результат механического сближения различных духовных уровней, как будто автор не сумел удержаться на выбранной им плоскости ментальной жизни» (с. 267). Здесь и появляется слово «закон», обозначающее некое устойчивое соотношение восприятия и памяти со всеми характерными для него особенностями: степенью индивидуального усилия, напряжения памяти – «тонусом» умственной жизни. Но такие закономерности – особого рода. Ведь процесс синтеза восприятий и воспоминаний (как и сами душевные состояния) у каждого конкретного человека всегда индивидуален, уникален – поэтому каждая личность неповторима; а кроме того, из этого синтеза постоянно рождается нечто новое, непредопределенное, непредвидимое. Закономерности, присущие сознанию, относятся к сфере той самой изображенной в «Опыте» динамической, или психологической, причинности, главный признак которой Бергсон усматривал в том, что следствие здесь содержит в себе то, чего не было в причине.

Трактовка Бергсоном прошлого как того, что всегда целиком сохраняется и оказывает постоянное воздействие на сознание и жизнь человека, подчеркивание им роли бессознательных состояний естественно подводит к сопоставлению с Фрейдом. Действительно, сферы интересов обоих мыслителей часто пересекались: это не только проблема бессознательного, но, как мы увидим, и вопросы о сновидении и смехе. В их концепциях выразились общие тенденции: изменение модели сознания и подходов к его анализу, расширение сферы опыта, подлежащего философскому исследованию. Однако различий между ними гораздо больше, чем сходств, – и в общетеоретическом плане, и в плане методологии. Фрейдовский акцент на сексуальности был в принципе чужд Бергсону, а Фрейда вряд ли могли чем-то особенно заинтересовать работы Бергсона, хотя впоследствии он в своем «Остроумии» ссылался на его эссе о смехе[213]. В рассматриваемый период Бергсону была знакома работа Фрейда об афазии, но нет сведений о том, что он знал тогда какие-то иные его сочинения; и позже он очень редко упоминал о Фрейде и его последователях[214]. Что же касается проблемы бессознательного, то она разрабатывалась в этот период во Франции, независимо от Фрейда, психологом Пьером Жане, который в работе «Психологический автоматизм» (1889) затрагивал вопрос о «подсознательном» (sub-conscient); очевидно, на эти исследования и опирался Бергсон.

П. Рикёр в работе «Память, история, забвение», заметив, что понятия бессознательного у Бергсона и Фрейда вполне сопоставимы, подчеркивает важные моменты различия: бессознательное у Бергсона «охватывает совокупность прошлого, которое актуальное сознание, сосредоточенное на действии, затворяет за собой»[215]. Бессознательное у Фрейда, можно сказать, более ограниченно, поскольку оно покрывает только область воспоминаний, доступ к которым запрещен и которые подвергаются цензуре при посредстве вытеснения; помимо того, теория вытеснения выводит уже в сферу исследования патологических явлений. Но, тогда как у Бергсона бессознательное по определению бездейственно, у Фрейда оно приобретает действенный, активный характер благодаря связи с либидо[216]. (Правда, здесь Рикёр верно отмечает, что чистое воспоминание у Бергсона бессильно только по отношению к сознанию, озабоченному практической пользой; действительно, внутреннее напряжение может быть присуще и сознанию, в большей мере ориентированному на память[217].) Бергсоновское «вытеснение» образов прошлого, о котором упоминалось выше, носит совершенно иной характер, чем у Фрейда, будучи связано исключительно