с потребностями действия. Погружение в глубины сознания не сопряжено для индивида с какими-либо иными опасностями, чем опасность отрыва от реальной жизни; оно есть скорее условие углубления душевной жизни, расширения горизонтов сознания. И в принципе любой неосознаваемый образ может быть, по Бергсону, извлечен на свет сознания, когда до него дойдет очередь и он понадобится в какой-либо реальной жизненной ситуации.

Возможно, именно осмысление проблемы бессознательного привело Бергсона к некоторой корректировке представлений о роли и функциях интроспективной психологии. Косвенно об этих изменениях свидетельствует его отзыв о Мен де Биране, относящийся, правда, уже к 1905 году. Подчеркивая, что Мен де Биран был не только метафизиком, но и одним из наиболее проницательных психологов, Бергсон делает важное замечание: «Он одним из первых понял, что самонаблюдения, сколь бы зорким его ни считали, в психологии не достаточно. Наша психофизиология и в особенности психопатология кое-чем обязаны ему: известно, что на бирановскую концепцию “неосознаваемого”, т. е. чувствуемого, но не присвоенного (assimile), ощущения, ссылаются сегодня теоретики психологического автоматизма…»[218] Здесь Бергсон прямо говорит, как видим, о границах интроспективного анализа (хотя и потом он часто прибегал к этому методу), которому противостоит идея бессознательного.

В четвертой, последней главе «Материи и памяти» Бергсон переходит к наиболее высокому (в данной книге) уровню обобщения, излагая свою онтологическую концепцию, которая собственно и является обоснованием учения о сознании, гносеологии и антропологии. Именно здесь все собрано воедино и представлено в целостном виде, а потому проясняет и некоторые недоумения, возникавшие при чтении книги. Само название работы говорит о том, что вопрос о материи является в ней одним из центральных. Бергсон затрагивал его в предшествующем изложении, но только в 4-й главе подступил к нему вплотную. По его словам, выяснив ту проблему, с целью решения которой он взялся за эту книгу: проблему роли тела в жизни духа, – он вместе с тем доказал, наперекор материализму, что память и материя коренным образом различны. Теперь необходимо было выполнить вторую часть поставленной им перед собой задачи: показать, каким образом и почему они соединяются. По Бергсону, именно такой дуализм, как тот, что продемонстрирован в его работе, подлинно плодотворен – ведь он не только разделяет сознание и материю, но и выявляет конкретные моменты их неразрывной связи. В 4-й главе он исследовал именно эту метафизическую проблему и четко объяснился по вопросу об условиях внешнего восприятия.

Предыдущие философские подходы, утверждает Бергсон, заводили в тупик и создавали неразрешимые проблемы, либо отрывая дух от материи (а соответственно непротяженное от протяженного, качество от количества, свободу от необходимости), либо пытаясь вывести первый из второй или наоборот. В истории философии известны разные попытки решения этой проблемы. Решение Декарта, полностью отделившего друг от друга две субстанции – мыслящую и протяженную, Бергсона не устраивало. Равным образом не удовлетворяло его и решение Беркли, утверждавшего, что не только так называемые вторичные качества вещей (цвет, запах и т. п.), но и первичные их качества (протяженность, форма и др.) чисто субъективны и являются только состояниями сознания. Но такой подход, естественно приводящий к солипсизму, неприемлем для Бергсона, в том числе и потому, что противоречит данным науки, свидетельствующим о наличии в природе определенной закономерности, которую нельзя понять, если исходить из чисто субъективных восприятий. «…Именно в этом и заложен камень преткновения любого идеализма: он состоит в этом переходе от порядка, который является нам в восприятии, к порядку, который нам удается установить в науке… то есть от простой случайности, с которой наши ощущения, кажется, следуют друг за другом, к детерминизму, связывающему явления природы» (с. 302, 304). Бергсон и прежде отмечал, что в реальности материи нельзя сомневаться, поскольку «ее феномены обнаруживают между собой настолько строгую и настолько независимую от точки отсчета связь, что эта правильность и эта независимость несомненно представляют собой нечто самостоятельно существующее» (с. 181). Описание Бергсоном упорядоченности и связи материальных явлений вызывает в памяти лейбницевское понятие хорошо обоснованного феномена, с тем существенным отличием, что Бергсон полностью убежден в реальности материи. Такая упорядоченность, выявляемая наукой, как и – в общем плане – продуктивность научного знания, подтверждается, с его точки зрения, и успешностью предсказаний, которые делает наука. Этот критерий выдвигал в свое время и Лейбниц, но он, как известно, считал его решающим не с метафизической, а с практической точки зрения[219]; Бергсон же обнаружил в результатах научного предвидения один из важных аргументов, опровергающих солипсизм Беркли[220].

Для обоснования своей концепции отношения духа и материи Бергсон обратился к тем оппозициям, которые в отчетливой форме выступили в предшествующей философии. Отчего философы так решительно разрывали протяженное и непротяженное, количество и качество, необходимость и свободу? В чем вообще причина предлагавшихся раньше неверных трактовок? Ответ Бергсона аналогичен тому, какой был дан в «Опыте», но здесь он несколько уточняется. В диссертации Бергсон, как отмечалось, пересмотрел кантовскую концепцию времени, но оставил в неприкосновенности идеи Канта о пространстве. Теперь же, встав на позицию реализма и доказывая возможность непосредственного постижения не только фактов сознания, но и внешних вещей, он пересматривает и кантовское учение о пространстве как априорной форме внешнего созерцания, а соответственно опровергает положение Канта об относительности познания внешнего мира. Поэтому у Бергсона идея пространства, подобно тому как это было с идеей «пространственного» времени в «Опыте», предстает не как априорная, а как апостериорная, вытекающая из самого человеческого опыта. В «Материи и памяти» уже вполне отчетливо звучит критика интеллекта, чья деятельность, ориентированная на достижение практических результатов, затемняет и искажает познание реальности: «Бессилие спекулятивного разума, доказанное Кантом, состоит, быть может, по сути дела в бессилии интеллекта, подчиненного определенным потребностям телесной жизни и примененного к материи, которую надо было дезорганизовать для удовлетворения наших нужд. В этом случае наше познание вещей соответствует уже не основному строю нашего духа, но лишь его поверхностным и приобретенным привычкам, внешней ему форме, заимствованной у наших телесных функций и низших потребностей. Относительность познания поэтому нельзя считать окончательно доказанной. Разрушая то, что создали эти потребности, мы восстановили бы интуицию в ее первозданной чистоте и вновь соприкоснулись бы с реальностью» (с. 276).

Об интуиции. Пространство и протяженность

Мы уже неоднократно встречали в этой книге Бергсона слово «интуиция». Он говорит здесь о «чистой интуиции», внешней или внутренней, которая постигает нераздельную непрерывность; о том, что чистое восприятие могло бы дать достоверное интуитивное знание о предмете; о том, что в человеческом познании разорвано первоначальное единство интуиции, а потому и приходится, чтобы вновь связать между собой разобщенные элементы реальности, заменять «живое единство, которое рождается из внутренней непрерывности…