– постоянно возрастает (интересно, что здесь уже намечен эволюционный подход к этим проблемам[225]). И в данном плане еще более проясняется диалектика экстенсивности и напряжения. С одной стороны, протяженное благодаря деятельности памяти постепенно становится все более интенсивным, сознательным, свободным. Соответственно можно выделить и разные уровни такого процесса, что выражается в наличии различных степеней напряженности сознания у живых существ. С другой стороны, происходит и обратный процесс: то, что утрачивает напряжение, растягивается вширь, становится протяженным; так длительность превращается в протяженность, качество в количество. Так духовное становится материальным. Именно эта идея станет одной из центральных в «Творческой эволюции», где, впрочем, представление о материи претерпит некоторые изменения.

В «Материи и памяти» материя в описании Бергсона оказывается, как у философов-ионийцев, одушевленной и качественной. Это не математизированная материя-протяженность Декарта, не тот «косный, неощущающий субстрат», предполагаемый носитель различных качеств и свойств, существование которого отрицал Беркли. Чтобы лучше понять бергсоновскую трактовку материи, обратимся вновь к лекциям о философии стоицизма, о которых шла речь выше. Теперь мы ясно видим, сколь важными оказались для него утверждения стоиков о необходимости преодоления накопленных в предшествующей философии оппозиций между духом и материей, душой и телом, а также почерпнутая ими у Гераклита и переосмысленная идея напряжения. «Пронизывая материю, которая возникла из него только вследствие его ослабления… Бог, то есть напряженная, сконцентрированная материя, присутствует во всех частях расслабленной и сгущенной материи…» В пантеистическом материализме стоиков, подчеркивал Бергсон, материя есть пассивное начало, а качество – начало активное, но при этом сама материя наделена качествами. Он так пояснял этот момент, говоря об отличии трактовки материи стоиками и Аристотелем: «…для Аристотеля чистая форма лишена материи и, следовательно, нетелесна… Напротив, для стоиков форма неотделима от материи, более того, она протяженна, как материя. Качество сопротяженно материи. Действительно, между абсолютно несходными принципами не могло бы существовать ни симпатии, ни взаимодействия»[226].

Эта идея, как и учение о напряжении и вытекающее из него представление об иерархии родов сущего, стали для Бергсона ведущими при создании онтологической теории, хотя пантеизм и материализм стоиков он отвергал. Концепция Плотина выдвинется для него на первый план уже позже, в начале XX века, и сыграет существенную роль в разработке эволюционного учения. Но тогда перед Бергсоном встанет вопрос о происхождении Вселенной и материи, и здесь действительно плотиновское учение об эманации многое ему подскажет. Пока же, в «Материи и памяти», для него наиболее значимыми оказались взгляды стоиков. Во всяком случае, как мы видели, между представлениями стоиков и идеями Бергсона обнаруживается много общего, особенно если вспомнить, что мир у стоиков – это живой организм, и к их динамическому образу универсума, как и к динамизму Гераклита, Бергсон не остался равнодушным. Он не мог принять динамизма Ньютона с его абсолютным пространством как вместилищем тел: в этом плане он был полным антиподом Ньютона. Очевидно, в поиске собственной версии динамизма ему как раз и помогли стоики, чьи представления совместились в его концепции с идеями Лейбница: последний в эту пору, несмотря на всю ту критику, которую Бергсону случалось ему адресовать, был для него мыслителем первого плана, и плюрализм «центров индетерминации», ясно проявившийся в «Материи и памяти», прежде всего связан с его влиянием. Панпсихизм, монадология и гилеморфизм – эти темы древней и новоевропейской философии зазвучали теперь в концепции Бергсона; внесло свою лепту и учение Лейбница о малых восприятиях. Аристотелевские и лейбницевские образы давно жили в сознании Бергсона; в латинской диссертации он полемизировал с этими мыслителями, но, как оказалось, воспринял некоторые их взгляды, равно как взгляды стоиков, что привело в конце концов к своеобразному идейному сплаву, где мир уже выступает как живой, качественный, одушевленный.

Н.О. Лосский в свое время анализировал концепцию реальности, изложенную в «Материи и памяти», как часть философского движения, возрождавшего в различных формах наивный реализм. Он относил к этому движению, кроме Бергсона, имманентную философию В. Шуппе и др., эмпириокритицизм Авенариуса и концепцию Маха[227], неореализм, свою собственную теорию (на которую, кстати сказать, сильно повлияли именно идеи «Материи и памяти»)[228]. Действительно, развитие философии в этот период дало целый «веер» концепций, в которых – на разных теоретических основаниях – утверждалась непосредственная данность действительности сознанию, критиковалось субстанциалистское понимание сознания, противопоставление субъекта и объекта и т. п. Учение Бергсона, развитое в «Материи и памяти», вписывается в данную тенденцию, но только отчасти. Начинает он действительно с обращения к наивному реализму, но для него это, как выясняется, скорее способ демонстрации, а не обоснования. В целом философскую позицию, занятую им в «Материи и памяти», можно охарактеризовать как реализм, но особого рода – спиритуалистский реализм, который ясно выразился уже в работах Равессона и Лашелье и особенности которого Ж. Шевалье определил как утверждение существования вне нас интуитивно воспринимаемой реальности, а в нас – чистого духа[229].

Но к чему же мы в итоге пришли? Не сам ли Бергсон писал в «Опыте» о том, что между протяженным и непротяженным, качеством и количеством не может быть точек соприкосновения? Теперь же получается, что все различия сглажены и зависят только от степени напряжения сознания. Исследователи искали и будут, вероятно, искать способы преодоления этого противоречия. Но всегда ли это нужно делать? Уже в конце жизни, оглядываясь на свой философский путь, Бергсон в одной из бесед сказал примечательную фразу: «Я писал каждую из книг, забывая все остальные… К сожалению, мои книги не всегда логически связаны друг с другом: так, время “Творческой эволюции” не “состыковывается” с временем “Непосредственных данных”»[230]. Здесь есть, конечно, преувеличение, на самом деле Бергсон хорошо помнил все им написанное. И все-таки обратим внимание на эти слова: мы не раз еще столкнемся с ситуацией «разрывов» в его концепции. Это и понятно: мысль Бергсона тоже претерпела творческую эволюцию, которая потому и называется творческой, что приносит нечто новое; как сказал бы сам философ, здесь в следствиях содержится то, чего не было в причинах. При чтении каждой из его работ нужно иметь в виду контекст ее написания, знать, что именно было предметом его особого внимания в тот или иной период.

В «Материи и памяти» ему оказалось необходимым сблизить, соотнести то, что в «Опыте», при первоначальном подходе, было резко разведено. Поэтому, хотя сам Бергсон выступает против монизма (очевидно, в то время он ассоциировался исключительно с материалистическими концепциями) и характеризует свою позицию как дуализм, к концу книги отчетливо начинают звучать – и это верно замечает Ж. Делёз – мотивы монизма. Выясняется, что материя и