собственным закономерностям. В идее функциональных органов выражается, как подчеркивают авторы цитируемой статьи, «простой, очевидный и все же многими неприемлемый тезис о том, что в мозгу есть многое, но непосредственно в нем нет ни грана сознания»[236], что сам феномен сознания нельзя выводить из механизмов нервной деятельности. В этом ракурсе по-новому высвечивается идея Бергсона о том, что мозг не производит представлений; становится яснее смысл его попытки рассмотреть сознание, наперекор эпифеноменализму, как особую реальность со своими специфическими характеристиками, а также значение проведенного им анализа укорененности сознания в мире за счет первичных «телесных» способов деятельности, двигательной активности, дающей сознанию ориентацию[237].

Сами проблемы, которые когда-то рассматривал Бергсон, не устарели и не могут устареть: они по-прежнему находятся в центре внимания психологов и философов. Память, узнавание, забывание, их механизмы, суть этих процессов… Наука многое узнает об этом, но, вероятно, никогда не сможет дать исчерпывающий ответ. И сейчас ставится все тот же вопрос, на который пытался ответить Бергсон. Вот как его формулирует М.К. Мамардашвили: «Есть некий предмет, который каким-то образом в нас запечатлен, причем никто не знает механизма этого запечатления; правда, физиологи претендуют на то, что они что-то об этом знают, психологи тоже, но если поговорить с ними всерьез, они признаются, что не знают, где это лежит и как в нашей нервной системе или в каких-то клетках появляется предмет, называемый памятью о другом реальном предмете вне нас. Хотя интуитивно мы понимаем, что память есть живой акт воспоминания. Но ведь если память и есть эти наличные предметы, которые помнятся, то никакой живой акт неуместен. Какое значение тогда имеет живой акт?»[238]

Не утратили интереса и другие вопросы, поднятые Бергсоном в «Материи и памяти», как и предложенные им решения. Об этом свидетельствует, в частности, упоминавшаяся выше книга П. Рикёра «Память, история, забвение», где автор высказывает мысль о том, что именно Бергсон остается «философом, лучше всех осознавшим тесную связь, существующую между “сохранением образов” и феноменом узнавания»[239]. Ключевым моментом бергсоновской концепции памяти Рикёр считает исследование опыта узнавания, в котором соединяются реальное действие и воспроизведение прежних впечатлений, настоящее и прошлое.

Бергсон и Пруст. Проблема памяти

В «Опыте о непосредственных данных сознания» есть примечательная фраза: «Если же какой-нибудь смелый художник, разорвав искусно сотканное полотно нашего условного “я”, открывает нам под этой внешней логикой глубокую абсурдность, под этой рядоположностью простых состояний – бесконечное проникновение тысячи различных переживаний, которые уже не существуют в момент, когда мы их обозначаем словами, – мы восхищаемся художником, который знает нас лучше, чем мы сами» («Опыт», с. 107). Хотя Бергсон поясняет, что даже и такой художник способен нарисовать «только тень этого чувства», в данном случае важно другое: это описание напоминает нам о Прусте, в творчестве которого, как и у Бергсона, ведущую роль играют время и память. Мысль о сопоставлении философа и писателя вполне естественно возникает, можно сказать, даже напрашивается у того, кто исследует концепцию Бергсона: ведь на первый взгляд романы Пруста могут показаться иллюстрацией некоторых бергсоновских положений.

Мы упоминали выше о родстве, связывавшем двух этих людей. Бергсон часто бывал в доме Прустов в Париже, на бульваре Малерб, либо летом в их загородном доме в Отёйе. Впоследствии, в годы зрелости Пруста, они виделись реже, в силу замкнутого образа жизни писателя, ставшего затворником комнаты, обитой пробковым деревом, и в постоянной борьбе с болезнью создававшего свой роман. Бергсон, как считают, был одним из прототипов прустовского Бергота (в котором объединены также черты А. Франса, Э. Ренана, Дж. Рёскина). Во всяком случае, именно Бергсон приходит на ум, когда встречаешь у Пруста описание восприятия его героем, Марселем, книг Бергота: он «излагал новую для меня философию, излагал с помощью чудных для меня образов, создававших впечатление, что это поют арфы и что они придают аккомпанементу что-то неземное». Это чтение, пишет Пруст, «преисполнило меня… радостью, которую я почувствовал в более глубокой сфере моего “я”, более цельной, более обширной, откуда как будто были убраны препятствия и средостения»[240].

Пруст, почитавший Бергсона как человека и философа[241], очень редко, однако, упоминал о нем, даже в переписке. Бергсон, со своей стороны, высоко оценил творчество Пруста и отмечал, что в его романах с успехом применяется тот метод, которому часто следовал он сам. Так, в 1920 г. он писал в одном из писем Прусту: «Редко интроспекция продвигалась столь далеко. Это непосредственное и континуальное видение внутренней реальности»[242]. Но ему и случалось (правда, уже в поздний период, когда ведущей в его размышлениях стала этическая проблематика) в разговорах с третьими лицами, выражая свою симпатию к Прусту и его творчеству, сожалеть о том, что светская жизнь побудила Пруста «поставить свои дарования аналитика и поэта и свою тонкую восприимчивость на службу творчеству, безусловно ценному и верному, но недостаточно проникнутому той нравственной озабоченностью, без которой нет подлинно великого произведения»[243]. На одном из томов романа «В поисках утраченного времени», который демонстрировался в 1959 г. на выставке, организованной в парижской Национальной библиотеке к столетию Бергсона, посетители могли видеть авторское посвящение: «Господину Анри Бергсону, первому великому метафизику со времен Лейбница (и более великому). Его творческая система, возможно, будет развиваться, но навсегда сохранит имя Бергсона. Сердечно преданный почитатель, который просит извинить его за то, что его романы совершенно безосновательно называют “бергсонианскими”…»[244]’ Учтивость этих фраз не может скрыть известную досаду Пруста, болезненно воспринимавшего постоянные сравнения с Бергсоном. С начала публикации романов Пруста их стали соотносить с бергсоновской философией, в частности с учением о памяти, изложенным в «Материи и памяти». Пруст, предвидя такую ситуацию, заметил в интервью газете «Le Temps», опубликованном накануне выхода в свет первого романа из цикла «В поисках утраченного времени», «По направлению к Свану», что ведущей идеей его романа является различение памяти непроизвольной и сознательной (involontaire и volontaire), которое «не только не фигурирует в философии г-на Бергсона, но даже опровергается ею»[245]. Отстаивая самостоятельность своей авторской позиции, он отрицал влияние Бергсона, хотя не мог не признать определенного совпадения в устремлениях.

В литературе существуют по этому поводу разные взгляды, в том числе и диаметрально противоположные. Кто-то усматривает черты сходства[246], кто-то совершенно его отрицает, равно как и бергсоновское влияние на Пруста. Сам Пруст утверждал, что из работ Бергсона он читал только «Опыт о непосредственных данных сознания»[247]. Исследователи, правда, порой ставят под сомнение это утверждение. Но, вообще говоря, и «Опыта» было бы уже достаточно, поскольку эта работа