фигурирующие в книгах Пруста, разнообразны, некоторые стали уже хрестоматийными: знаменитый эпизод с пирожным «мадленкой»[257] из романа «По направлению к Свану», где вкус пирожного, размоченного в липовом чае, влечет за собой погружение героя в прошлое, в детство; музыкальная фраза из сонаты Вентейля, побуждающая Свана заново пережить свою любовь к Одетте («Любовь Свана»); выщербленные булыжники на мостовой, о которые споткнулся герой («Обретенное время») и др. Подобные эпизоды можно по-разному интерпретировать, видеть в них тот или иной смысл, как это, к примеру, делает П. Рикёр, рассматривая их под углом зрения пути героя к обретению им своего призвания, к «обретенному времени»[258]; но нас здесь интересует иное: сама схема, где вокруг какого-то центрального эпизода выстраивается все прошлое как некий духовный комплекс, постоянно в скрытом виде присутствующий в сознании. Правда, хотя для Пруста действительно очень характерен такой способ представления воспоминаний, Бергсону он тоже не был чужд. Вновь процитируем приведенную в главе 2 фразу из «Опыта»: «Я вдыхаю запах розы, и в моей памяти тотчас воскресают смутные воспоминания детства» (с. 120) – за чем последовала критика объяснений данного процесса, которые предлагались сторонниками ассоциативной психологии. Конечно, факты такого рода были Бергсону хорошо известны, хотя в «Материи и памяти» он выдвигает на первый план прагматическую сторону синтеза восприятий и воспоминаний.

Мы смогли затронуть здесь только некоторые аспекты темы «Бергсон и Пруст». В заключение заметим, что столь сложное но замыслу, структуре построение, каким стал цикл прустовских романов, разумеется, невозможно «в лоб» соотносить с воздействием Бергсона, и хотя многое в нем, очевидно, навеяно именно бергсоновскими идеями и образами, Пруст решал, вполне самостоятельно, свои собственные художественные задачи. Думается, прав Ф. Делатр, подчеркнувший когда-то, что «Пруст – бергсонианец в силу сродства, но оно было скорее естественным, чем избирательным»[259].

Глава 4

На пути к «творческой эволюции»

Опубликованная в 1896 г. книга «Материя и память» вызвала больший интерес, чем когда-то диссертация Бергсона: она привлекла к себе внимание психологов и философов. Правда, и у тех, и у других се ждал далеко не однозначный прием. Психологи, как отмечалось, были недовольны ее метафизической нагруженностыо, некоторые философы тоже восприняли ее с подозрением. В «Revue de metaphysique et de morale» публиковались статьи, в том числе В. Дельбоса, Л. Кутюра, в которых критиковалась «новая философия»[260]: уже с этой поры Бергсона стали обвинять в иррационализме. Между тем произошли некоторые перемены в сфере его деятельности. Шарль Левек, профессор древней философии в Коллеж де Франс, одном из старейших и самых знаменитых учебных заведений Парижа, способствовал привлечению туда Бергсона, и в первом семестре 1897–1898 гг. он прочел там курс, включивший в себя общее изложение психологии Плотина и комментарий к 4-й «Эннеаде». В 1898 г., когда Поль Жане, философ-эклектик (и дядя психолога Пьера Жане), возглавлявший в Сорбонне кафедру философии, вышел на пенсию, Бергсон предпринял еще одну попытку стать профессором Сорбонны. Во время обсуждения кандидатур Э. Бутру высоко отозвался о нем, но в конце концов предпочтение было отдано Г. Сеайю, профессору филологического факультета Сорбонны, известному работами по истории философии и эстетике. После этой очередной неудачи Бергсон больше не возобновлял своих попыток. В феврале 1898 г. он занял должность лектора-магистра в alma mater – Высшем педагогическом институте. Так совершился его переход в сферу высшего образования.

Известный французский историк философии Эмиль Брейе вспоминал этот период и свои впечатления от бергсоновских лекций в Коллеж де Франс: «Полвека тому назад я был одним из тех редких студентов Сорбонны, кто отваживался пересечь улицу Сен-Жак, чтобы посмотреть, что происходит на другой ее стороне [там находится Коллеж де Франс]. Это было время, когда Теодор[261] Рибо завершал свое преподавание, а Пьер Жане только начинал; когда Габриэль Тард преподавал социологию столь живую и столь отличную от той, какую несколько лет спустя стал читать в Сорбонне Дюркгейм; когда Поль Таннери излагал узкому кругу слушателей результаты своих замечательных исследований греческой науки и философии; это было, наконец, начало знаменитых курсов Бергсона. Но я хочу сказать не о столь известных среди них, а об утренних лекциях, где он объяснял немногочисленным ученикам текст “Эннеад”… я до сих пор вспоминаю, с благодарностью и восхищением, его комментарий к четвертой “Эннеаде”, психологической, где речь идет о мировой душе и природе памяти. Я говорю не только о его изумительном даре прояснять самые сложные тексты, но в особенности о привычной легкости, с какой он в них входил, словно он распознал в Плотине свое “другое я”; у него не было того сурового и почти враждебного отношения к текстам, какое мы наблюдали, например, у Амлена; он проникал в них не как чужой, а как друг»[262] (кстати, такой подход отличает историко-философские работы самого Брейе; возможно, в этом сказались и уроки Бергсона).

Бергсон о Плотине: идея симпатии

Периодом 1898–1899 гг. датируется курс лекций по философии Плотина, прочитанный Бергсоном в Высшем педагогическом институте и многое говорящий о том, каковы были в это время его теоретические интересы[263]. Ему и раньше приходилось обращаться к идеям Плотина. Он рассматривал их, например, в лекции о философии александрийской школы; эта лекция непосредственно примыкала к анализу стоицизма, о котором речь шла выше. Но никогда прежде изложение Бергсона не достигало такой глубины и, как выразился бы он сам, напряженности. Он вообще прекрасно знал древние языки, хорошо ориентировался в источниках, о чем свидетельствуют многие его лекции; но именно этот курс говорит и о глубоком личном, профессиональном интересе. А. Юд полагает, что в период между «Материей и памятью» и «Творческой эволюцией» Бергсон по-настоящему изучил взгляды Плотина. Это подтверждается дальнейшим развитием концепции Бергсона: ведь он и раньше имел представление о роли понятий Единого, мировой души, нисхождения и восхождения в учении Плотина, но только теперь нашел в них стимул для собственного продвижения вперед. Его многое интересовало в неоплатонизме, в том числе и вопрос о том, почему философия неоплатонизма потерпела неудачу в борьбе с христианством, почему вообще «эта философия и эта религия, имевшие столько общего, оказались вдруг непримиримыми врагами» (р. 29), а также исследование того, как религия, восторжествовав над философией, впитала ее в себя, извлекла из нее лучшее (примеры тому – Василий Великий и Августин), в результате чего неоплатонизм послужил одной из важнейших опор для последующей философской мысли. Все эти вопросы имели для самого Бергсона далеко не отвлеченное значение: вокруг проблемы отношения неоплатонизма и христианства завяжется позже один из самых запутанных узлов его концепции.

Но в лекциях он только упоминает об этой проблеме, а