сознание не так уж резко отделены друг от друга, что их отличие, раз оно зависит только от меры напряжения, есть различие лишь в степени, а не в природе. И с какого-то момента бергсоновского изложения возникает и постепенно становится все более настоятельным один вопрос. Вернее, их несколько, но фактически они сводятся к одному, приобретая к концу чтения книги вполне отчетливый вид. Что это за длительность Вселенной, о которой шла речь выше? Ведь длительность, как мы знаем, у Бергсона неразрывно связана с сознанием. С каким же в данном случае? Если отношение духа, или, точнее, памяти и материи есть функция не пространства, а длительности, то тоже, вероятно, не длительности только индивидуального сознания, но и какого-то иного сознания, ведь Бергсон уже формулирует эту проблему в общем виде? Что это за память, присущая такому сознанию и представляющая собой саму духовность? С разных сторон все эти недоумения приводят к тому, о чем автор говорит пока в очень отвлеченном виде, – к сверхчеловеческому сознанию, чья длительность и была бы длительностью Вселенной и ослабление которого порождало бы материю. Тем самым получили бы объяснение и некоторые иные не вполне ясные моменты, например вопрос о том, как чистое восприятие становится сознательным: оно действительно было бы таковым исходно, поскольку в какой-то мере принадлежало бы, как и сама материя, духовной реальности. Но Бергсон пока не делает последнего шага. Все это еще впереди.

Подведем некоторые итоги. «Материя и память» стала для Бергсона важным этапом на пути реализации его исходной цели – создания «позитивной метафизики». Эта работа имела для ее автора особое значение еще и потому, что с помощью концепции духовной памяти и роли мозга в познании он хотел показать, что душа, при всей ее связи с телом, в принципе независима от него, а значит, может существовать и после смерти человека. Хотя о доказательстве бессмертия души как такового речь идти не могла, но даже достигнутое было для Бергсона чрезвычайно важно. Данная проблема всегда волновала его: с этим, в частности, был связан его проявившийся еще в Клермон-Ферране интерес к спиритизму и телепатии, в которых он видел экспериментальное подтверждение возможности общения сознаний без посредства тел.

Критикуя современную ему психологию за односторонний механицизм, превращавший сознание в эпифеномен, Бергсон представил сознание как развивающуюся и целостную реальность, обладающую временной природой, и показал роль памяти в этом процессе. Понятия памяти и длительности взаимно обусловливают друг друга, создавая ту систему координат, с помощью которой Бергсон исследовал процессы сознания с темпоральной, исторической точки зрения. В этот период история, которую он определял как «плотную ткань психологических фактов»[231], интересовала его именно как процесс развития сознания личности, переживания человеком фактов его жизни, всегда неповторимых, индивидуальных, не поддающихся обобщению или предвидению. В этом смысле психологическое исследование, развернутое Бергсоном в первых двух его трудах и ряде статей раннего периода, сближается с «описательной психологией» В. Дильтея, противостоящей «объяснительной психологии» с ее естественнонаучной методологией. Принцип историзма в его гегелевской форме Бергсон не принял, однако сам он неуклонно применял исторический подход к сознанию. Выступив против механистических представлений о памяти, свойственных ассоцианистской психологии (взглядов на память как ослабленное восприятие), он построил концепцию памяти как сложной, динамической реальности. Это понятие играет важную роль и в антропологии Бергсона, где степень и направленность развития памяти определяют и меру духовного развития человека, его гармонии с миром, а также осознания им себя как исторического существа.

И все же – может сказать читатель, – что нам сегодня до того, что писал более ста лет назад философ, ориентируясь на дискуссии своего времени, какое отношение все это имеет к нам? Зачем нам разбираться в сложных перипетиях взаимоотношений восприятия и памяти, двух форм памяти, во всех этих хитросплетениях бергсоновской мысли? Чему может нас научить эта «эзотерическая» работа? Ну, в историко-философском плане куда ни шло, это понятно, но представляет ли она теперь какой-то иной интерес? Может быть, место «Материи и памяти» в наши дни – только в библиотеках да в книжном шкафу любителя философии?

Конечно, философско-психологическая концепция Бергсона – дитя своего времени, что определяет ее естественные границы. Но это не значит, что она целиком отошла в прошлое и осталась только в памяти историков философии. Не Бергсон ли с особой силой подчеркнул, что прошлое не исчезает, что оно в любой момент способно актуализироваться? Так случилось и с его собственной концепцией. Уже в работе «Воспоминание настоящего» (1908), отстоящей от «Материи и памяти» на 12 лет, Бергсон смог сделать некоторые выводы относительно значения высказанных им когда-то идей. Сформулированная им концепция была принята психологами, заметил он, с известными оговорками, поскольку ее заподозрили «в метафизическом происхождении»[232]. Но с тех пор работы Пьера Жане и других психологов подтвердили его идею о необходимости «различать высоты напряжения или тона в психологической жизни» (с. 91). Об этом Бергсон писал и в 1911 г. в предисловии к 7-му изданию «Материи и памяти», отмечая, что если вначале, после публикации этой работы, его идеи казались парадоксальными, то теперь ученые, в том числе П. Жане, плодотворно используют понятия «психологического напряжения» и «внимания к реальности» для исследования неврозов[233]. Так древние идеи, развивавшиеся еще стоиками, получили отклик и подтверждение в философии и психологии XX века. Кстати, к этому времени уже и в работах французского психолога Пьера Мари было показано, что теория мозговых локализаций, против которой выступил Бергсон в «Материи и памяти», неудовлетворительна, а факты, на которые опирались ее сторонники, были плохо интерпретированы. II. Мари установил, что в мозге можно выделить общую двигательную зону, сенсорную зону и зону языка, но нет «психических центров», а потому нужно отказаться от утверждения мозговой локализации не только мышления, но и образов. Еще в 1906 г. П. Мари внес существенные уточнения в вопрос об афазии, показав, что она связана с ослаблением интеллектуальной способности, а не с разрушением образов, и не объясняется чисто физическими повреждениями[234]. На его работы, как и работы Ф. Мутье, Бергсон также сослался в упомянутом выше предисловии.

Как оказалось, некоторые выводы Бергсона опередили свое время и могут быть объективнее оценены лишь сейчас, в свете позднейших философских представлений о сознании. Современные философско-психологические исследования, как было показано в конце 1980-х гг. в одной из обобщающих статей[235], ставят во главу угла развивавшуюся А.А. Ухтомским идею «функциональных органов» индивида, т. е. способностей, формирующихся под влиянием деятельности и общения и понимаемых как определенные способы деятельности. Эти органы, связанные с интрацеребральными механизмами, имеют, однако, и экстрацеребральные характеристики, подчиняются