Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Думаю, за это время я стала куда спокойнее.
Но разговор с Элием…
Во мне что-то сломалось, наверное, потому что слезы текли и текли. Я пыталась отвлечься – только закапала слезами конспект. Расстроилась еще больше. Немного помогло умывание, но ненадолго.
Я не до конца понимала, почему именно плачу. Может, потому что больше не могла вспоминать свои счастливые свидания в кофейнях без того, чтобы перед глазами встало лицо Элия, которое я видела сегодня. Или потому что не хотела думать, что Элию настолько нужны мои деньги, что он приперся за мной аж сюда: я всячески отгоняла эту мысль, но, в отличие от грез о неземной любви, они крепко засели в моей голове и не собирались исчезать, как бы я ни пыталась их оттуда выбросить. Я не хотела думать, но не могла не думать: то еще удовольствие.
Спасла меня Бонни.
Она вернулась – уже обеспокоенная и напряженная, видимо, почуяла своим длинным носищем, что ее затея обернулась как-то не так.
И я с удивительной ясностью поняла, что могу сейчас уткнуться в нее и зареветь. Или накинуться на нее с кулаками, впасть в бешеную истерику, швыряться вещами и топать ногами так, чтобы соседки снизу нам потом слабительное еще месяц в компот подмешать пытались.
Но я не стала. Я не хотела ее расстраивать еще больше.
Я в последний раз всхлипнула, и слезы вдруг остановились.
– Я поговорила с Элием, – сказала я, стараясь улыбаться не очень жалко, – вот и все.
И развела руками.
– И?.. – спросила Бонни, осторожно присаживаясь на кровать рядом со мной.
Ее пальцы комкали покрывало, а узкие плечи закаменели; казалось, она готова сорваться с места и бежать – и при этом не может пошевелиться и беспомощно цепляется за ткань.
– Ну, я ему сказала, что он зря. А он мне не поверил, – я снова развела руками, как тот великий маг, что таким манером смог иссушить целое озеро, – все стало только хуже.
Тут я чуть снова не разревелась, но удержалась: слишком уж Бонни была бледная. А она не виновата, она хотела, как лучше.
Я была ей признательна. На оказанную услугу не хотелось отвечать злом.
– Не думаю, – робко предположила Бонни, – знаешь… это… как вскрыть гнойник. Либо корова дохнет, либо ты его вычистишь. Вот и все. Рано или поздно. Поэтому я так… беспокоилась. Нельзя ж так запускать. Надо резать. Прос…
Я перебила. Вот только извинений мне не хватало.
Все-таки с гнойником Бонни была права, и я это уже очень давно чувствовала. Сейчас мне даже стало как-то… легче?
– И что?
– А?
– С коровой что?
– С какой коровой?
– Ну, больной. Она сдохла или нет?
Каркара вспорхнула мне на плечо и прежде, чем я успела эту тухлятину сбросить, поправила клювом выбившуюся из косы прядь.
Ну вот.
Придется голову мыть.
А Щиц болеет. Кто нам, спрашивается, воды притащит?
– Это была воображаемая корова, – пояснила Бонни терпеливо.
Она отмерла, распрямилась, уселась поудобнее.
– И все-таки? Если использовать как аллюзию?
Каркара села на спинку стула и склонила голову набок, уставившись на меня страшным алым глазом.
– Что, прости? – смутилась Бонни. – Я не…
– Как если я – корова.
– Понятия не имею. Ты же только вскрыла гнойник, – пожала плечами Бонни, – думаешь, это все? Там еще ку-у-уча. – И добавила поспешно: – И ты вовсе не корова, нет.
– Чего куча?
– «Вырастешь – поймешь», – процитировала Бонни, – это когда сестра долго вздыхает, смотрит вдаль, рыдает в подушку, пропадает ночами…
– И? Давай сразу концовку.
– Ну, на моей памяти – пара свадеб, три похода мамы или тети к знахарке за кое-чем… Оно так и называлась всегда, «кое-что», если что… И побеги из дому. Один удался, четыре – нет, – задумчиво перечислила Бонни, – я еще явно чего-то не поняла… Но ты же обойдешься без побегов, да?
Интересно, сколько у нее сестер? Она же никогда не делает в своих рассказах особого различия между родными и двоюродными-троюродными, сестры и сестры. Не удивлюсь, если у нее вся деревня – «сестры». В любом случае, уверена, у Бонни немало семейных баек. Только она их редко рассказывает. Интересно – это оттого, что она скучает, или наоборот – не хочет вспоминать?
Но про маму она всегда говорила с теплотой и уважением.
– Я – да. Наоборот, хочу, чтобы Элий вернулся к учебе и прекратил уже валять дурака, – нахмурилась я.
– И ты ему об этом сказала?
– Он не слушал.
Бонни фыркнула.
– Они никогда не слушают. Упрутся и все. Особенно такие, как Элий.
Я задумалась. Спросила осторожно:
– Такие, как Элий? Похоже, ты неплохо его разузнала, а?
Бонни замялась.
– Вроде того. Мы болтали пару… тройку? Раз. В основном о тебе. Ну я и подумала, что он из этих, – она небрежно повертела пальцем у виска, – зацикленных.
– Зацикленных? – я непроизвольно повторила жест.
– Ну да. Которые упираются и прут, прут, прут. Тут только ждать, пока перещелкнет, – авторитетно заявила Бонни.
Да уж.
Даже жаль, что у меня никогда не было старшей сестры. Пусть бы и двоюродной. Иначе тоже могла бы поучать в таком тоне, старательно копируя чужие слова и интонации.
Но… мне и вправду стало легче. Наверное, потому, что я больше не чувствовала себя сбитой с толку. Я завидовала семье Бонни.
Завидовать я привыкла и чувствовала себя куда увереннее. Как рыба в воде.
Похоже, зависть – это моя стихия. По крайней мере, такой уж я всегда была… и вряд ли сильно изменилась.
В академии таких чудес не случается, здешняя магия – иного рода. А жаль.
Хотя случаются вещи даже удивительнее.
Только не со мной.
С тетенькой.
С тех пор, как тетенька сдала меня на попечение другим ведьмам, я почти ничего о ней не слышала. В основном потому, что не хотела слушать.
Все-таки академия – это маленькое замкнутое женское сообщество. Слухи здесь разлетаются мгновенно, а родиться могут из ничего. Каждый тоскливый взгляд кем-нибудь обязательно будет замечен, проанализирован и разложен по полочкам. Каждому жесту приписан иной, тайный смысл. Даже если ты просто стираешь с доски мел или подметаешь класс, сплетницам будет что об этом сказать.
Моя тетенька всегда вела себя сухо, сдержанно и никогда не давала воли эмоциям. Учила строго, могла и высмеять ненароком, но это не были покровительственные шуточки Онни; тот, кого она не любила, на ее уроках чаще плакал.