Рабочая роба ему категорически не шла.

– А почему не Щица? – зачем-то спросила я.

Я, кажется, догадывалась, почему она предпочла послать за тетрадью своего белокурого друга вместо горбатого, но меня интересовал предлог.

– Он заболел и взял выходной.

– Ясно.

Элий вглядывался в меня так, как будто у меня на лбу вдруг расцвели цветы или там, не знаю, звезда, и хотелось просто сесть обратно в котел и попросить крышку.

– Ну, бери тетрадь тогда.

– Да.

Он подошел к столу.

– Справа кипа, где-то там, – подсказала я.

Его спина на меня почти не давила. Поэтому мне вдруг стало куда проще сказать…

– Зря.

– А?..

– Ты зря за мной приехал, Элий.

Он закаменел. Не обернулся. Оперся на столешницу, чуть склонил голову – и замер. И сказал глухо:

– То есть ты действительно помнишь.

– Глупая была идея.

– Очень.

Когда мне очень-очень стыдно, я начинаю сердиться. Как будто человек передо мной виноват в том, что я чувствую себя виноватой.

И я возразила:

– Не глупее твоей. Я думала, что ты умный и зрелый парень, а ты незрелый идиот, который не умеет останавливаться!

У него немного отросли волосы: теперь, когда никто не заставлял его стричься, он и позабыл об этом, и светлые пряди хоть немного прикрывали его широкую шею и багровые уши.

– Вот как? – хмыкнул он. – Я надеялся, ты сочтешь это… романтичным?

– Я не смогла бы, – я пожала плечами, хоть он и не мог этого видеть, – для того, чтобы принять идиота за романтика, нужно этого идиота любить.

– Вот как!

Он оттолкнулся от столешницы, и та жалобно скрипнула. Он снова смотрел на меня, и я не могла понять, что именно было в этом взгляде.

Жалость? Гнев? Усталость?

Я не понимала.

– Мне следует извиниться, – глухо сказала я, – я этого просто не умею. Поэтому… будь добр, давай прекратим этот фарс.

Он подошел совсем близко. Нужно было все-таки вылезти из этого дурацкого котла, пока он на меня не смотрел – потому что сейчас я оказалась заперта в ловушке.

И… вдруг ткнул меня пальцем в подбородок.

– Сигнальный прыщ, – сказал он, – поговорим-ка нормально дней через пять?

Вот теперь я по-настоящему разозлилась. Я даже замахнулась, чтобы влепить ему пощечину, потому что такой наглости никогда и никому не позволяла, и теперь не собиралась.

Он перехватил руку. И вторую.

– Ты же вроде в жены меня взять хотел. Составил бы расписание дней, когда воспринимаешь меня всерьез? – прошипела я, пытаясь хотя бы выдернуть запястья. – А меня бы с ним ознакомил?

– Уверен, нам обоим есть, о чем подумать. – Спокойствию в его голосе я могла бы только позавидовать.

Этот гад надо мной смеялся! Смеялся! А потом его взгляд вдруг стал неожиданно серьезным. На краткий миг мне вообще показалось, что он попытается меня поцеловать.

– Уйди! – взвизгнула я.

И его впечатало в стену.

Я не знаю, как именно это сделала. Его просто приподняло и отбросило; в полете он умудрился сгруппироваться, защищая голову: не зря все-таки отчим тратил деньги на его учебу.

Со стены осыпалась штукатурка.

Он встал, как ни в чем не бывало, отряхнулся.

– Уже ушел. Но, знаешь… я рад, что ты хотя бы не проклята.

Я смогла удержаться и разрыдаться уже после того, как за ним закрылась дверь.

Не думаю, что разговор хоть что-нибудь сделал проще.

Я говорила искренне…

Но Элий нашел повод мне не поверить.

Я не понимала, чего именно он ждет. Совместного побега? Что папенька лет через пять остынет и начнет снабжать деньгами свою проштрафившуюся дочурку? Или идиллической жизни на какой-нибудь ферме, в окружении коров, свиней, десятерых наших пухлых и голубоглазых детишек?

Для меня все кончилось, когда меня увезли сюда. Но у Элия в голове явно рисовался какой-то совершенно иной, но все равно счастливый конец, к которому он шел с тем невыразимым упорством, что когда-то мне понравилось, а теперь скорее пугало.

И я просто не знала, как заставить его поверить в мою искренность.

Как все это закончить.

Просто не знала.

За то время, что я проучилась в академии, перевидала множество чудесных вещей. Иллюзии тут на каждом шагу, тайнами забит чуть ли не каждый шкаф, а волшебство куда проще объяснить формулами, чем словами. Магические существа содержатся в зверинце, и их там полно, и Бонни частенько отправляют за ними ухаживать – то есть никто не запретит мне потрогать единорога или полетать на грифоне, наоборот, стоит мне попросить, и Бонни подаст седло и поможет с упряжью.

Я, правда, сама не хочу – магические звери мало чем отличаются от зверей обычных, и единороги терпеть меня не могут точно так же, как их безрогие сородичи, а я отвечаю им взаимностью. Но самым чудесным из всего, что я здесь обрела – кроме, пожалуй, возможности узнать, как вся эта магия работает, – была подруга.

Бонни.

Раньше у меня не было человека, в которого можно было бы уткнуться и пореветь искренне и от всей души.

Папеньку я старалась лишний раз не нервировать, няньки отчаянно фальшивили в своем сюсюканье, тетенька парой сочувственных с ее точки зрения слов всегда выжимала из меня столько слез, что у меня потом неделю глаза были как у кролика, а нэйе Улина была всего лишь служанкой, и в глубине души мы обе это помнили; а уж называть ту стайку зубастых пираний, с которыми я водилась в той своей прошлой беззаботной городской жизни, «подругами» могла только старая я, которая искренне считала, что если ты повернулся спиной и тебе туда что-то там вонзили, чутка при этом подняв в цене свои собственные акции, то ты сама себе дура и сама виновата.

Я часто рыдала и никогда не стеснялась своих слез, но, как правило, делала это для чего-то. Если тетенька что-то и смогла вбить в мою непокорную голову, так это понятие «уместности». Из вовремя показанной слабости всегда можно извлечь выгоду – это уже был папенькин урок.

Иногда мне даже не было особенно грустно, я просто хотела вон ту красивую шляпку и знала, что если поругаться с тетенькой у папеньки под ухом и выдавить пару слезинок, то у меня будет и шляпка, и платье, и что угодно – лишь бы я перестала действовать всем на нервы.

Но в академии слезы больше не могли выполнять их основную функцию, ими больше нельзя было ничего добиться. Здесь не было людей, кроме, пожалуй, Бонни и, может быть, Щица (у него от моих истерик начинала болеть голова), которым было бы не все равно.