Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда онотчеканил:

– Ich dehore der Katholik Kirche an!» [34] – Миленко тольковздохнул, признавая свое поражение.

Вук, не давая никому опомниться, приказал:

– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленноскачем в Сараево.

И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вукпохолодел.

Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший напоясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немалоизумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери,которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.

– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. –Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на чернуюземлю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Неуезжай, не покидай меня!..

Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброепредчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лицатоварищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себякрестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он ужене мог. Отступать было некуда!

Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог,весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.

– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османыне сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешьколо. Жди меня, бела рада!

Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми,холодными губами:

– Не уезжай! Не уезжай!

Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Ещенадо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал,что Аница пророчит беду только ему.

Ох, кабы знать заранее!..

* * *

Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верилв это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двухпочтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигурув пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самымтрудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слеванаправо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiemsepiternan! [35]

Девиз венценосцев был единственной латинской фразой, которуюВук знал от начала до конца, и уж ее-то он затвердил куда усерднее, чем одыГорация или всякие заумные речения римских кесарей, которые приходилось зубритьв годы учения: ведь от нее зависела жизнь!

Сказать по правде, османы так обрадовались при видепятидесяти кошельков, которые монах вывалил из мешка (эх, знали бы они, сколькослов затратил Марко, чтобы убедить прижимистых сербов расстаться со своимибогатствами, и как тяжело было их нести!), что даже на некоторое время забыли осамом «преступнике», явившемся с повинной. Вуку не составило бы труда улизнуть,но не за тем он сюда пришел, чтобы тотчас исчезнуть, а потому пришлось добрыйчас, на дикой смеси турецкого, немецкого и сербского, убеждать турок отпуститьзаложников и посадить под замок его, ибо господь не простит ему такого греха,как смерть пятидесяти невинных, пусть они даже всего лишь влахи. Но,неостановимо работая языком, он каждую минуту боялся услышать, что «османскоеправосудие» уже свершилось и его жертва окажется напрасной. По счастью, онпоспел своевременно. А поскольку чуть ли не все сербское население Сараевасобралось к тому времени под окнами кадия, то властям пришлось, приставив ккошелькам надежную охрану, сопроводить «латинского монаха» в узилище,предварительно выпустив оттуда заложников, как и было обещано.

Тюрьма оказалась самым обыкновенным домом, выстроенным постарому боснийскому образцу: верхний этаж нависает над нижним, со двора, черезоткрытую галерею, ведет в комнаты лестница. Наверное, когда-то в этом доме былтоварный склад, потому что со второго этажа вел во двор глубокий желоб дляспуска мешков. Кое-где у дверей стояла стража, но немногочисленная, не былодаже чардака – вышки для часового: османы знали, что страх за судьбу близкихнадежнее всего обережет заложников от искушения спастись бегством!

Вук со связанными руками стоял на обочине (рядом два янычарапри саблях наголо), когда сербы покидали тюрьму. Каким-то образом они ужеузнали, что этот монах, порою нервно подергивающий плечами (грубая шерсть рясынемилосердно натирала тело!), – виновник их страданий, а потому много чегодовелось выслушать Вуку. Но сербскую брань он так и не успел изучить, а потомубольшую часть проклятий не понял, хотя разъяренные взоры и сжатые кулакиговорили сами за себя. Один низкорослый, кряжистый серб так двинул его в плечокулаком (выше, слава богу, не достал), что Вук не удержался на ногах и рухнулна траву, задрав ноги и похвалив себя за то, что не соблюл до точности маскировкуи надел под рясу холщовые штаны.

Янычары, заливаясь смехом, помогли ему подняться – и Вукуничего не оставалось, как стерпеть еще и их насмешки и побои, а не толькосербов. Но случалось ему ловить и задумчивые взоры, видеть признательность налицах заложников – эти понимали, что не все так просто здесь, как кажется...Вук пытался найти Божидара Балича, но не удалось – ведь он никогда не видел егопрежде.

Наконец заложники ушли – и «монаха» провели на второй этаж,втолкнув в комнату, которая была, конечно, тесна для пятидесяти узников, ноболее чем просторна для двоих заключенных. Двоих – потому что Вук с изумлениемобнаружил забившегося в угол невероятно чумазого парня, который в ужасеуставился на открывающуюся дверь, но при виде монашеской рясы осенил себякрестом и радостно завопил:

– Падре! Бог послал тебя спасти душу криштянина! [36]

Он рухнул на колени, пополз к Вуку и поднес к губам край егорясы, а тот стал столбом, не зная, то ли горевать, то ли смеяться. Он-то думал,что окажется единственным католиком в Сараеве!

* * *