Эта тридесятерица состояла из отборнейших, наихрабрейших,видных собою юнаков: граничар, жителей пограничных мест, равно ненавидевшихоттоманцев и швабов; шайкашей [39] с Босны, Савы, Дрины; романийских охотников,известных своею меткою стрельбою. Георгия они чтили как божьего пророка, и есликто-то оказался недоволен, когда он возложил звание харамбаши [40] на Миленко,никто этого не показал – кроме самого Миленко, считавшего Вука прирожденнымкомандиром и желавшего всецело подчиняться только ему. И Вук воспользовалсяэтим, ответив с улыбкою:

– Да, я командир – на своей войне, на своей земле. А здесь твояземля, твоя война. Тебе и вести нас в бой.

Тут споры и закончились – к особенному удовольствию Арсения,которого била дрожь при одной только мысли, что он может оказаться во властиМоскова. Поэтому Арсений особенно охотно вызывался сопровождать Георгия в егопоездках по Сербии, которые, когда в его чете появился новый глава, стали ещечаще. Он хотел встретиться со всеми харамбаши гайдукских отрядов: и натерритории, захваченной османами, и за линией австро-венгерской границы, нетеряя надежды сплести сеть народного восстания, которая в условленное времяопутает всю страну, чтобы сквозь ее мелкую ячею не проскользнул ни одинзавоеватель. Но если из Боснии, Герцеговины, Старой и Новой Сербии, тем пачеЧерногории он возвращался исполненный надежд, то из Далмации, Славонии, Срема иособенно Хорватии приезжал такой измученный и удрученный, что у Вука душаболела при виде его. О том, что его гнетет, Георгий говорил немного, да Вук итак чувствовал, что главное уже было сказано при первой встрече: если мусульманеубивали тело сербского народа, то католики норовили сгубить прежде всего егодушу, и трудно решить, что было страшнее.

Чем дольше Вук жил в Сербии, тем больше проникался ее бедамии постигал ее заботы. Порою он вспоминал Россию и думал: «Храни господь русскихот той поры, когда они будут принуждены собирать кровь свою, рассеянную посвету, считать некогда богатый народ по одному, с трудом находя спасшихся отистребления, как принуждены делать сербы!» Жизнь здесь, в горах, была такова,что Вук невольно смотрел на происходящее как бы с горной вершины – а это немогло не сказываться на образе его мыслей.

Конечно, Вук не мог не понимать: пусть гайдуки пользуютсявсенародной любовью, пусть их отвага зажигает сердца сербов, однако для нищихроманейских пахарей свой земельный надел значит куда больше, чем самая громкаяслава о той или иной чете, ночью обрушившейся на османский гарнизон, срубившейдесяток голов – и скрывшейся в горах с небольшой добычею. Миленко сперва непонимал, чего хочет побратим, однако вскоре завел в чете новый лад: все взятыес бою деньги и драгоценности шли на выкуп заложников, взятки оттоманскимчиновникам для облегчения участи народной и даже на покупку скота иземледельческих орудий, ибо в Посавине и Краине серб мог получить участокземли, если владел кое-каким имуществом и давал хорошую взятку. И когданесколько семей были таким образом спасены от вековечной нищеты, Вук гордилсяэтим едва ли не больше, чем множеством отметин на рукояти своего ганджара,означавших число убитых оттоманцев. Впрочем, порою счету им не было... да и недо счету было!

Он от души упивался боем. Его судьба представляла из себяпогоню за смертью, но Вук не осознавал этого, а просто не был трусом, ценя своюжизнь так же мало, как и чужую, – но при этом доверяя голове больше, чемсердцу.

Как некогда в Сечи, он вспомнил все, чему научила егокогда-то служба в регулярных войсках, – и с особенным удовольствием старалсясделать из анархической гайдукской вольницы по-настоящему боевой, опасный дляосманов отряд. Божественное озарение – Вук не называл иначе те хитромудрыедогадки, которые порою осеняли его! – к счастью, оставалось с ним, и вылазкичеты, которые всегда были им тщательно продуманы заранее, вынуждали османовбояться гайдуков Георгия, как огня. «Бояти се како живе ватре», – гордо говорилимолодые сербы. Когда надо, напад был стремителен и неотвратим, словно мощнаяволна, но Вук учил своих уецов [41] и терпению сидеть несходно под стенамиосажденной крепости или какой-нибудь церкви, где заперлись загнанные османы, неодин день не прикасавшиеся ни к питью, ни к пище, а все не желавшие выходить.Ну, в этом-то случае Вук недолго ломал голову, как их выманить: через потайнойход, тщательно охранявшийся оттоманцами, в церковь пробралась молодая«мусульманка», волоча за собой несколько кожаных бурдюков с крепчайшей ракией.Измученные жаждой осажденные выпили их сразу и через какой-нибудь час все какодин спали вповалку, а «мусульманка» открыла осаждающим ворота церкви. Гайдукивосхищались Вуком, называя его мудар Москов, и вся эта хитрая уловка была не подуше, кажется, одной лишь «мусульманке», которую пришлось изобразить Анице.

* * *

Да, она появилась в чете как раз в день святого Савы,покровителя сербской церкви. Вся чета спустилась с гор в ближнее селение, гдегуляла молодежь. Веселились, танцевали коло – только Вук и Миленко грустили:вспомнилось коло в усадьбе Балича. И обоим показалось, что их видения началиоживать, когда перед ними вдруг появилась бледная, как призрак, Аница.

Исхудавшая, утратившая всю свою яркую, свежую прелесть, онабыла одета по-мужски и впрямь напоминала юношу, ибо чудные черные косы былиострижены. Она хотела сказаться мужчиною и вступить в чету.

Если б сие зависело только от Вука, он, наверное, не стал быспорить, но Миленко яростно воспротивился. Похоже, он продолжал считать Аницусестрою – а потому не мог позволить ей ничего противного женской чести. Инастоял, чтобы она вновь надела подобающее платье, но позволил остаться вотряде стряпухою. Вук понимал Аницу: он тоже надеялся, что мужское платьесохранит ее от приставаний молодых гайдуков. Однако Миленко поглядел на него,как на малоумного.

– Ты что?! – спросил он. – Кому она нужна? Разве скроешь,что ее обесчестили османы?!

Голос его дрогнул, и Вук внезапно понял: побратим не можетпростить Анице, что она осталась жива, когда погибла Бояна. И еще Вук вспомнилгорестные слова Миленко: «Лучше ей было умереть!»

Похоже, Аница и сама была не больно-то счастлива оттого, чтоосталась жива, ибо жизнь превратилась для нее в постоянный укор самой себе.