Миленко стоял понурясь, комкая край свитки с такой силою,что клочья овечьей шерсти летели из-под пальцев. Губы его шевелились, онпытался что-то сказать, но не мог. И Вук понял, что гордость – это сердцесерба, что она сильнее и жалости, и благоразумия. Но он не был сербом, а потомупришел на помощь другу.

– Погоди, матушка! – окликнул он. – Погоди – и даблагословит тебя господь. Скажи, куда увели женщин?

Миленко все молчал, не поднимая глаз, и Вук не знал,благодарит его друг или проклинает. Но поступить иначе он не мог.

* * *

О да, он был совершенно уверен, что поступает правильно,однако сомнение одолело его и боль пронзила сердце, когда уже в темноте, послескачки по горным дорогам, они настигли в нескольких милях от Сараеварасположившийся на ночлег отряд османов и услышали хриплые, пьяные мужскиеголоса, которые, хохоча, пытались напевать коло.

Несколько человек храпели под кустами, и только трое ещесидели у костра, напевая и прихлопывая в ладоши. Две обнаженные женщинынеуклюже топтались перед ними, едва передвигая ноги. Вук сразу узнал их – ивпился зубами в край ладони, чтобы не закричать. Рядом глухо стонал Миленко.

– Молчи, побратим, – наконец прохрипел Вук. – Погоди, невремя для слез! Скрепись, иначе глаз твой не будет зорок. Ты слышишь меня?!

Миленко не ответил, но Вук услышал его короткий, яростныйвздох – и понял, что его друг нашел в себе силы сдержать отчаяние.

У них не было ни ружей, ни пистолетов – только юнацкиеганджары, длинные ножи, но Вук знал – этого достаточно.

Османы сидели к ним спиной. Костер высвечивал их фигуры, этобыли хорошие мишени! Припав на одно колено, прицеливаясь, Вук внезапновспомнил, как Василь Главач учил его метать нож и наставлял при этом:

– Метче пуляй – другой попытки тебе не дадут!

Улыбка чуть тронула его губы. Он метнул нож и тотчас жевторой, так что оба просвистели почти враз. Миленко тоже бросил свое оружие.

С этой воинской забавой он не очень-то был в ладах, но Вукзнал: сейчас его побратим не мог промахнуться!

Три османа с короткими стонами рухнули в костер, но ещепрежде, чем они упали, Вук вскочил и кинулся вперед.

Он поймал за руку Аницу, которая метнулась в лесную тьму.Сорвав с одного из убитых длинный плащ, он окутал им дрожащую девушку и потащилее за собой, успев еще вытащить из спин мертвецов два своих ножа.

Аница не издала ни звука и послушно бежала рядом.

Они ворвались под навес из дубовых листьев, и созревшиежелуди защелкали по их головам, осыпаясь с потревоженных ветвей. Почти тотчасВук почувствовал, что побратима нет рядом, обернулся – и шепотом выругался,увидав Миленко, который стоял у костра, открытый всем выстрелам (ведь кто-то изспящих турчинов мог проснуться в любой миг), глядя на Бояну. Она застыла, какстатуя, не сводя глаз со своего жениха, прижав руки к сердцу, и отблески костразолотили ее вздрагивающее тело, чуть прикрытое спутанными волосами.

– Жди здесь! – шепнул Вук Анице, толкнув ее к подножию дуба,и кинулся к костру. Он дернул Миленко за руку с такой силой, что тот невольнопробежал несколько шагов, прежде чем смог остановиться и оглянуться.

Вук метнулся к Бояне, но она, увернувшись, бросилась вперед,нагнулась, выхватила из спины убитого турка нож, забытый Миленко, и, неловкоразмахнувшись, ткнула им себя под левую грудь с такой силой, что сразу тяжелорухнула навзничь, заливаясь кровью.

«Когда погибла Сербия, – говорят старые люди, – а за нейБосния и Герцеговина; когда исчезло сербское государство, когда часть сербскогонарода выселилась на чужбину, чтобы восстановить силы, – тогда другая частьэтого народа, которая ни за какую цену не могла оставить прадедовского очага,избрала свой, особенный способ сохранить независимость и свободу. Численноуступая врагу, эти люди двинулись, в виде мелких отрядов верных и испытанныхдрузей, в густые горные заросли и крутые теснины, чтобы оттуда обрушиваться намучителей народа, внушая ему, что нет на свете силы, которая могла бысовершенно уничтожить сербскую независимость и сербскую свободу. Эти людиназывались гайдуки».

К чете [38] гайдуков Георгия и присоединились Вук с Миленкопосле того, как тайно отвезли Аницу в Сараево и поручили ее хлопотам вдовыМарко Балича. Эти две женщины да маленький сын Марко – вот все, что осталось отнекогда большой, веселой, счастливой семьи. Джуро Балич был еще совсем дитя, апотому Миленко, который совсем скоро стал бы членом этой семьи, не вмешайсязлая судьба, приписал к своему долгу завоевателям Сербии еще и месть заБаличей. И Вук тоже знал теперь, что и у него есть к туркам свой счет: боль имука чужой страны стали его собственной болью и мукой.

Аница слегла. Она была в беспамятстве, когда побратимыуходили из Сараева, но Лепосава Балич пообещала заботиться о ней, как о роднойсестре. Проститься не удалось, да и что мог бы сказать Вук Анице? Что она могласказать ему? Ее судьба была изломана одним махом, а он – он не находил в себени жалости, ни доброты в той мере, какая была необходима, чтобы заставить Аницупозабыть все, с ней случившееся. У него были силы мстить, сражаться – но нелюбить. Поэтому Вук был даже рад, когда настала пора уходить из Сараева идвигаться на север, в горы Романийские.

Романийский горный хребет – один из самых больших в Боснии.Само имя его внушало невольное уважение, напоминало о прежних суровыхзавоевателях сих краев. Да и вид он имел грозный, угрюмый. Мелкие и редкиесосны сменялись голым белым камнем. Странно выглядели скалы, венчавшие хребет:точно огромный каменный гребень! Зубцы гребня казались совершенно ровнойвышины, но каждый имел особую форму, напоминая то прямой толстый брус, то узкийствол, то нечто вроде раздвоенного копыта. Здесь-то, у Романийских стен, какназывает эти места народ, в низенькой курной избушке, кое-как сколоченной изнескольких бревен и крытой кусками еловой коры, побратимы несколько дней ждалиГеоргия. При расставании он назначил им здесь встречу – и не замедлилпоявиться.

Странным образом он уже знал, что произошло в Сараеве иПланинском Слапе, а потому сразу предложил побратимам присоединиться к егогайдукам. Те согласились без колебаний, ибо сами лишь о том и мечтали, и надругой же день, знакомя их с новыми товарищами, Георгий воскликнул горделиво:

– Любо поглядеть на этих честных господ! Точно как бы в одиндень родила их одна мать!