Как это делал Па? Воспоминания разбежались, как мыши по темным углам. Он снимал маску. Двенадцать печей ее побери, если она сейчас снимет маску и покажет свое лицо!

Па прибегал к голосу Безопасности. У него была Фу, его помощница. Она же здесь не имела ни того ни другого.

Все, что она имела, сосредоточилось в милосердии, сжатом в дрожащей руке. И подошло время его оказать.

Она опустилась рядом с грешником на колени.

– Я Ворона, – сказала она ему. Спокойствие собственного голоса потрясло ее. – Я здесь для тебя.

Грешник улыбнулся.

Она хотела бежать с дороги, подловившей ее таким образом. Она хотела оставить этого человека подыхать в дерьме. Она хотела выбросить за спину меч вождя и больше не оглядываться.

Ты должна держать глаза открытыми.

Фу положила одну ладонь на соленый лоб и опустила лезвие на горло грешника.

И сделала то, что делал Па.

Плоть разошлась слишком легко. Фу сама чуть не задохнулась, возясь с мечом, пока человек дергался. Кровь забрызгала ей руки, забрызгала грешника, забрызгала каменные ступени… Неужели со всеми грешниками Па происходило то же самое? Правильно ли она все сделала?

Кровь жгла ее рот… нет, нет, по ее дрожащему подбородку текли соленые слезы, слезы, которые она не могла понять, не могла унять… Она была милостива, она поступила так, как поступил бы Па, она подарила грешнику то, чего он хотел… Она была вождем, она была вождем, она была вождем…

Откуда-то издалека донеслись слова Воробья-мясника:

– Тебе повезет, если ты так же легко отделаешься от дворянства Олеандра.

Гадюшное гнездо у нее в животе трещало по швам. Она не знала, виной тому угроза или кровь. Она должна выбираться из этого дерьма, пока не облажается еще в чем-нибудь.

Что дальше? Вытащить труп. А он уже труп? Затих. Над лицом грешника снова закружили мухи. Зловещее ожерелье из красных пузырей, лопающихся один за другим. Глаза закрыты, как во сне.

Сон. Спальный матрас. Перевалить его на матрас.

Фу попыталась уцепиться за окровавленную рубаху. Скользящие руки окрасились в малиновый цвет. Труп погрузился в дерьмо только глубже.

– Фу… тебе нужна помощь…

Голос Тавина был слишком близко. Она снова развернулась и обнаружила, что он на полпути, спускается по ступеням, на полпути к грешнику, на полпути к ней.

Еще чуть-чуть, и он подхватит чуму. Еще чуть-чуть, и она увидит, как его губы трескаются и кровоточат, услышит, как он выкашливает мягкие куски легких, и если она настоящий вождь, то сама смилостивится над ним, пока не станет совсем худо. Ее руки, его горло, его кровь, ее милосердие…

Клинок снова упал на камень.

Заботься о своих.

– Прочь отсюда, – прошипела она, подавив предательское всхлипывание. Она обшаривала себя пустыми руками, стряхивая кровь дрожащими каплями. В ней больше не осталось милосердия, не для него, не сейчас. – Не прикасайся ко мне, не прикасайся к грешнику, следи за своим чертовым пр… следи за братцем, лады?

– Фу…

– Прочь отсюда!

Никакого милосердия, только кровь на руках и страх за ту ее часть, которая хотела, чтобы он остался.

Снова гогот из толпы. По большей части представители Обыкновенных каст, люди жались на краю канала, слишком далеко, чтобы ее слышать, слишком близко, чтобы прошла тошнота. И впереди всех стоял это Воробей-мясник.

Слишком близко. Они все были слишком близко.

– Олеандры унюхают тебя нескоро. – Голос мясника звучал ровно, буднично. – Мы знаем, что, когда мы с вами покончим, эту грязную кровь не вылить никуда, кроме как в сточную канаву.

– Не обращай на него внимания и возвращайся к своему братцу, – проскрежетала Фу. Свет рассекал черные глаза на маске Тавина. Он не двигался с места. – Они хотят поиграть своей сталью, потому что нам наверняка нечем ответить, так ведь, Писун?

Одного взгляда на короткие мечи Тавина хватило бы, чтобы все пошло по-другому.

Воробей облизал губы.

– Сточные канавы на много лун стали бы красными. Посмотрите на них. Они знают, что грядет. Даже не утруждают себя побегом, не так ли?

Тавин опустил скрещенные на груди руки.

– Не обращай на него внимания, – в отчаянии приказала Фу.

Сначала одна, потом другая муха села на ее пропитанные кровью кулаки.

– О, да у нее звонкий язычок! – смеялся Воробей. – А как насчет этих ребяток? Они тоже умеют пользоваться ротиками?

Ворона знала последовательность игры. Пусть говорят, что хотят. Когда уходишь, будь начеку. Пусть лягаются и ругаются, а ты продолжай идти, потому что за ответную грызню расплачиваться не только тебе.

Но Тавин был Соколом, а не Вороной, а представителей высших каст никогда не заботило, кто расплачивается за их глупости.

– Привыкай к этому дерьму, костокрадка, – засмеялся Воробей. – Ты потонешь в нем вместе с остальной дрянью, когда Белый Феникс…

Он смолк, глядя на свои руки. Потом взвизгнул, а его пальцы стали фиолетовыми и скрючились, как жуки-пилюльщики.

Вот в чем Фу дала промах: она забыла, что войночарам для убийства не нужна сталь.

Мясник рухнул, крича и пузырясь всей своей почерневшей плотью.

Панические вопли отразились от камней брусчатки. Через считаные секунды толпа зевак растворилась, толкаясь и унося ноги прочь от сточного канала. Только Воробей остался – две дергающиеся кучки конечностей и дымящегося тряпья.

Воздух под маской Фу наполнился запахом мяты и свиного жира. Как от сгоревшего грешника.

Выбираться. Она должна выбираться.

– Фу…

Тавин качнулся где-то сбоку. Одна рука тянулась к ней.

Потом он повалился на камни и больше не шевелился.

Принц устремился вниз по ступеням, пока она стояла как вкопанная. Подлец упал точно так же… позади нее был мост, позади была Плавучая крепость, позади был Подлец… нет, теперь он лежал на ступенях все равно что мертвый… неужели опять…

Жасимир тряс Тавина за плечи. Тот не реагировал.

Заботься о своих.

Через страх и ярость прорвалась ее безжалостная половина. В мозгу закрутились шестеренки холодного расчета. Голубиный посыльный мог вернуться каждую минуту, а вместе с ним и какой-нибудь мерзкий сюрприз. Она не могла бросить грешника. И Тавина. Грешник был мертв. Тавин был…

Безмолвен.

Жасимир стащил с Тавина маску. Из носа Сокола текла ржавая кровь, глаза закрыты.

Ужас поглотил холодный расчет Фу.

– Дышит? – Ее собственный голос показался ей жалобно-громким и сдавленным.