* * *

– Разрешите объяснить... – начал Макар, как толькоЧешкин провел их в комнату за галереей, где на полу стояло множество картин,прислоненных друг к другу, и указал на легкие плетеные стулья.

Пока Илюшин вкратце излагал причины их визита, Бабкиннезаметно огляделся, затем рассмотрел старика. Он уже видел его на фотографияхв Интернете, однако снимки не передавали самого главного – того достоинства, скоторым держался директор галереи. Волосы его были серо-седыми, с проблескамитемных прядей, сухопарую спину он держал очень прямо, и, несмотря надемократичность одежды – Чешкин был в бежевом джемпере, из-под котороговыглядывал полурасстегнутый ворот рубашки, – производил такое впечатление,словно надел строгий костюм.

– Что же вы от меня хотите? – спросил он, выслушаврассказ Макара. – Я, позвольте вас уверить, не имел никаких дел с Димой впоследние несколько лет, и, может быть, вам известна также и причина...

Илюшин кивнул.

– Но в таком случае, – пожал плечами ВладиславЗахарович, – я не понимаю, чем могу быть полезен... Меня уже допрашивали,и я сообщил господам сыщикам то же, что и вам.

Он, казалось, выпрямился еще больше, в выправке появилосьчто-то военное, губы плотно сжались. «Ничего он нам не скажет, – понялСергей. – Непреклонный старикан».

Макар, похоже, подумал о том же. Он кивнул, отвернулся отЧешкина, быстрым взглядом обежал светлую комнату.

– Не могу понять, Владислав Захарович, – задумчивопроговорил он, – почему же вы его не лечили? Это, пожалуй, единственное,что не укладывается у меня в голове.

Чешкин дернулся, хотел что-то сказать, но лишь стиснул губыеще плотнее. Широкие косматые брови, несколько несуразно смотревшиеся нааристократичном лице, сошлись в мохнатую гусеницу.

– На том, что Коля здоров, настаивал именно Ланселот, невы, – продолжал Макар чуть недоуменно и доверительно, будто советуясь сВладиславом Захаровичем. – А вы, если я правильно понял, утверждали, чтовашего внука нельзя оставлять одного, что Дмитрий Арсеньевич ошибочно оцениваетего состояние, и его эйфория не имеет под собой никаких реальных оснований. Ноесли вы понимали это, так почему же вы не лечили Николая?

– По какой причине, молодой человек, – начал сдержаннымот ярости голосом Чешкин, – по какой причине вы решили, что имеете правокопаться в нашей личной жизни и делать свои выводы?!

Сухие пальцы выбили барабанную дробь по плетеному столику,ноздри тонкого носа раздулись, и Сергей подумал, что сейчас их попросятудалиться. Макар, остававшийся невозмутимым, размотал шарф и потер покрасневшуюшею.

– «По бордюру идет смеющаяся беременная девушка с большимживотом, – сказал он, и Бабкин вскинул на него изумленные глаза, решив,что ослышался. – Пупок, прорисовывающийся сквозь майку, похож на пимпочкуот воздушного шарика, и кажется, что живот вот-вот поднимет девушку в воздух.Она полетит, хохоча, над деревьями».

Барабанная дробь прекратилась. Сергей затаил дыхание.

– Очень нехарактерно для Николая Чешкина, – задумчивопроговорил Илюшин. – Эти короткие записи, которые я нашел на сайте, непохожи на остальное его творчество. Его стихи сложны, громоздки, отличаютсяизбыточностью образов. И вдруг – элементарные зарисовки, очень простоепостроение фразы при известной наблюдательности... А помните про паука? Пятьпредложений, в которые уложилась маленькая история, но все очень лаконично, беззатей. Так пишет человек, который учится писать и добросовестно фиксирует то,что видит. Кстати, эти крошечные наблюдения понравились мне больше, чем стихи.

Старик молчал, но Сергей видел, что губы его разжались, лицосмягчилось.

– Один из поклонников написал на форуме, что так начиналсяновый виток в творческом развитии Чешкина: от сложного – к простому, но и вэтой простоте проявлялся его талант. Может быть, Коле действительно сталолучше, Владислав Захарович? Отчего он стал писать совершенно иначе, чем прежде?

– Экспериментировал, – вздохнул старик, и Сергей понял,что в ближайшее время их не выгонят. – Надо же, вы читали... Да, мне тоженравились эти... даже не знаю, как их назвать – может быть, пробы пера? Всенастолько просто... даже примитивно, но я видел в его записях свидетельствотого, что он вглядывается в мир без прежнего страха, который мучил его. Ксожалению, я ошибался.

– И все-таки – почему же вы его не лечили?

– Я его лечил! – почти выкрикнул Чешкин, встав со стулаи тут же садясь, увидев в дверях озабоченное лицо консультанта. Старик махнулрукой, показывая, что все в порядке, и консультант исчез, прикрыв дверь. –Лечил! Вы же... вы же ничего, совершенно ничего не знаете! Он два раза проходилкурс лечения в этой... как ее... психушке на Каширке, а потом в клиникеКорсакова.

Владислав Захарович горестно вздохнул, отвернулся. Он не могобъяснить этим людям, что в Коле, возвращавшемся из лечебницы исхудавшим, неузнаваемым,страшным, исчезало самое ценное, что было в нем и притягивало к немулюдей, – внутренний свет. Его внук ходил, ел, пил, разговаривал, но онпереставал писать.

– Не было больше ни стихов, ни набросков егогорячечных... – устало сказал Владислав Захарович. – Словно отсекалиэту способность, понимаете? Вылечивали часть души, если годится слово«вылечивали», но в этой части гнездилось еще кое-что, кроме болезни и его тягик самоубийству, и оно уничтожалось тоже. На время. Затем постепенно возвращалось...очень медленно, едва-едва. После второго раза я даже подумал, что уже невернется, не будет Коля никогда писать – и, поверите, ощутил такую тоску, будтомальчик мой стал инвалидом. А самое главное – я ведь видел, каким беспросветнымстановилось для него существование. Глаза тусклые, ничего в них больше несветится, ничего не загорается...

Чешкин горестно вздохнул.

– Но вернулось, вернулось... И Коля будто расцвел, ей-богу!Писал допоздна, ругался сам с собой в комнате, потом под утро прибегал ко мне,стихи читал... Полинку будил, да! Такой был счастливый, такой упоенный! Я знал,что он снова будет пробовать... пробовать уйти от нас, и ничего не могподелать. Я очень любил его... и сейчас люблю. Он был счастлив в той жизни,которой жил, и можно было лишить его тяги к смерти, но тогда пропадал в нем ивкус к жизни. Я надеялся, старый дурак, что смогу пройти по этому лезвию, чтосумею и уберечь Колю, и сохранить его счастье. Не смог. Но, знаете, –откровенно добавил Чешкин, – я радовался и тому, что было дано мнегосподом. Ангелы долго не задерживаются на этой земле, а Коля был ангел,настоящий ангел...

– В каком смысле? – осторожно уточнил Бабкин,присматриваясь к Владиславу Захаровичу. «Уж не наследственная ли у нихшизофрения?»

– В таком, что он был очень добр, ласков, невероятноотзывчив к чужому горю и никогда не думал о себе. В каком-то роде он так иостался ребенком, светлым ребенком. Возможно, – тихо добавил Чешкин будтопро себя, – именно потому Коля остался единственным, с кем она ничего несмогла поделать.