Вот он: дом человека, чья жизнь проходит на людях, нокоторый живет один. Поблекшая берлога неуемного полуночного бражника и кутилы,который пусть грубо, по-своему, но все же любил ребятишек — вот уже трехпоколений — и кое-кого из них сделал стрелками.

— Корт!

Он пнул ногой стол, так что тот проскользил через всю кухнюи ударился в стойку с ножами. Ножи попадали на пол.

В соседней комнате что-то зашевелилось, раздался полусонныйприглушенный кашель, как это бывает, когда человек прочищает горло. Но мальчиктуда не пошел, зная, что это уловка, что Корт проснулся, как только он вошел вкухню, и теперь ждет за дверью, сверкая своим единственным глазом, готовыйсвернуть шею незваному гостю, ворвавшемуся к нему в дом.

— Корт, выходи! Я пришел за тобой, смерд!

Он обратился к учителю на Высоком Слоге, и Корт рывкомраспахнул дверь. Он был почти голым, в одних трусах. Коренастый и плотный, скривыми ногами, весь в шрамах и буграх мышц, с выпирающим круглым животиком. Номальчик по опыту знал, что этот обманчиво дряблый животик был твердым каксталь. Единственный зрячий глаз Корта угрюмо уставился на Роланда.

Как положено, мальчик отдал учителю честь.

— Ты больше не будешь учить меня, смерд. Сегодня я будуучить тебя.

— Ты пришел раньше срока, сопляк, — небрежно проговорилКорт, но тоже на Высоком Слоге. — Года на два как минимум, с моей точки зрения.Я спрошу только раз: может, отступишься, пока не поздно?

Мальчик лишь улыбнулся своей новой страшной улыбкой. ДляКорта, который видел такие улыбки на кровавых полях сражений чести и бесчестья,под небом, окрасившимся в алый цвет, это само по себе было ответом. Возможно,единственным ответом, которому он бы поверил.

— Да, невесело, — отрешенно проговорил учитель. — Ты былмоим самым многообещающим учеником. Лучшим, я бы сказал, за последние двадесятка лет. Мне будет жаль, когда ты сломаешься и пойдешь по слепому пути. Номир — сдвинулся с места. Грядут скверные времена.

Мальчик молчал (он бы вряд ли сумел дать какое-то связноеобъяснение, если бы его попросили о том напрямую), но впервые за все это времяего пугающая улыбка слегка смягчилась.

— И все-таки есть право крови, — продолжал Корт. — Невзираяна бунты и черное колдовство на западе. Кровь сильнее. Я твой вассал, мальчик.Я признаю твое право всем сердцем и готов подчиниться твоим приказам, даже еслито будет в последний раз.

И Корт, который бил его и пинал, сек до крови, ругал на чемсвет стоит, насмехался над ним, как только не обзывал, даже прыщом-сифилитиком,встал перед ним на одно колено и склонил голову.

Мальчик протянул руку и с изумлением прикоснулся кзагрубевшей, но уязвимой плоти на шее наставника.

— Встань, вассал, и примиримся в любви и прощении.

Корт медленно поднялся, и мальчику вдруг показалось, что зазастывшей, натянутой маской, в которую теперь превратилось лицо учителя,скрывается неподдельная боль.

— Только это напрасная трата. Мне будет жалко тебя потерять.Отступись, глупый мальчишка. Я нарушу свою же клятву. Отступись и обожди!

Мальчик молчал.

— Хорошо. Как ты сказал, так и будет. — Теперь голос Кортастал сухим, деловитым. — Даю тебе ровно час. Выбор оружия за тобой.

— А ты придешь со своей палкой?

— Как всегда.

— А сколько палок у тебя уже отобрали, Корт? — Это былоравносильно тому, чтобы спросить: "Сколько мальчиков-учеников из тех, чтовошли во двор на задах Большого Зала, вышли оттуда стрелками?"

— Сегодня ее у меня не отнимут, — медленно проговорил Корт.— И мне правда жаль. Такой шанс дается лишь раз, малыш. Только раз. И наказаниеза излишнее рвение такое же, как и за полную несостоятельность. Разве нельзяобождать?

Мальчик вспомнил Мартена: как он стоял, возвышаясь над ним.Его улыбку. И звук пощечины из-за закрытой двери.

— Нет, нельзя.

— Хорошо. Какое оружие ты избираешь?

Мальчик молчал.

Корт растянул губы в улыбке, обнажив кривые зубы.

— Для начала вполне даже мудро. Стало быть, через час. Тыхоть понимаешь, что скорее всего ты уже никогда не увидишь своего отца, своюмать, своих братьев по ка?

— Я знаю, что значит изгнание, — тихо ответил мальчик.

— Тогда иди. И подумай, и вспомни лицо своего отца. Хотятебе это уже не поможет.

Мальчик ушел не оглядываясь.

В погребе под амбаром было обманчиво прохладно. Сыро. Пахловлажной землей и паутиной. Лучи вездесущего солнца проникали даже сюда, сквозьузкие пыльные окна, но тут хотя бы не чувствовалось изнуряющей дневной жары.Мальчик держал здесь сокола, и птицу, похоже, это вполне устраивало.

Теперь Давид состарился и больше уже не охотился в небе. Егоперья поутратили былой блеск — а еще года три назад они так и сияли, — новзгляд оставался пронзительным и неподвижным, как прежде. Говорят, нельзяподружиться с соколом, если только ты сам наполовину не сокол, одинокий ивременный обитатель земли, без друзей и без надобности в друзьях. Сокол незнает, что такое мораль и любовь.

Теперь Давид стал старым соколом. И мальчик очень надеялся,что он сам — тоже сокол, но молодой.

— Привет. — Он протянул руку к жердочке, на которой сиделДавид. Тот перебрался на руку мальчика и снова застыл неподвижно, как был — безклобучка на голове. Свободной рукой мальчик залез в карман и вытащил кусочеквяленого мяса. Сокол проворно выхватил угощение из пальцев парнишки ипроглотил.

Мальчик осторожно погладил Давида. Корт бы, наверное, глазамсвоим не поверил, если бы это увидел, но ведь он не поверил и в то, что времяРоланда уже наступило.

— Скорее всего ты сегодня умрешь, — сказал он, продолжаягладить сокола. — Мне, похоже, придется тобой пожертвовать, как теми мелкимипташками, на которых тебя обучали. Помнишь? Нет? Ладно, не важно. Завтрасоколом стану я, и каждый год в этот день я буду стрелять в небо — в память отебе.

Давид сидел у него на руке, молча и не мигая, безразличный ксвоей жизни и смерти.

— Ты уже старый, — задумчиво продолжал мальчик. — И, можетбыть, ты мне не друг. Еще год назад ты предпочел бы мой глаз этому куску мяса,верно? Вот бы Корт посмеялся. Но если мы подберемся к нему… если мы подберемсяк нему поближе… и если он ничего не заподозрит… что ты выберешь, Давид?Спокойную старость — или все-таки дружбу?