Там было еще четыре круглых стола, уставленных яствами.Столы беспрерывно вращались. Поварята сновали туда-сюда, с семи вечера до трехночи. Столы вращались, как стрелки часов, и даже до нас доходили запахи:жареной свинины, говядины и омаров, цыплят и печеных яблок. Там были мороженоеи конфеты. И громадные, пышущие жаром вертела с мясом.

Мартен сидел рядом с моими родителями. Я их узнал даже стакой высоты. Один раз они танцевали. Мама с Мартеном. Медленно так кружились.И все расступились, чтобы освободить им место, а когда танец закончился, имрукоплескали. Стрелки, правда, не хлопали, но отец неторопливо поднялся из-застола и протянул маме руку. А она подошла к нему, улыбаясь, и взяла за руку.

Да, это было торжественное мгновение. Даже мы, наверху, этопочувствовали. К тому времени мой отец уже собрал свой ка-тет — Тет Револьвера— и его должны были вскорости объявить Дином — Старшим Гилеада, если не всехвнутренних феодов. И все это знали. И Мартен знал лучше всех… кроме, можетбыть, Габриэль Веррисс.

Мальчик спросил, причем было видно, что ему вообще нехотелось ничего спрашивать:

— Это кто? Ваша мама?

— Да. Габриэль-из-Великих-Вод, дочь Алана, жена Стивена,мать Роланда. — Стрелок усмехнулся, развел руками, как бы говоря: "Вот оня, ну и что с того?" — и вновь уронил их на колени.

— Мой отец был последним из правителей света.

Стрелок опустил глаза и уставился на свои руки. Мальчикмолчал.

— Я помню, как они танцевали, — тихо проговорил стрелок. —Моя мать и Мартен, советник стрелков. Я помню, как они танцевали — то подступаяблизко-близко друг к другу, то расходясь в старинном придворном танце.

Он поглядел на мальчика и улыбнулся.

— Но это еще ничего не значило, понимаешь? Потому что властьпеременилась, и как она переменилась, никто не понял, но все это почувствовали.И мать моя принадлежала всецело тому, кто обладал этой властью и мог еюраспоряжаться. Разве нет? Ведь она подошла к нему, когда танец закончился,правильно? И взяла его за руку. И все им аплодировали: весь этот зал, все этиженоподобные мальчики и их нежные дамы… ведь они ему рукоплескали? И восхвалялиего? Разве не так?

Где-то там, в темноте, капли воды стучали о камень. Мальчикмолчал.

— Я помню, как они танцевали, — тихо повторил стрелок. — Япомню…

Он поднял глаза к неразличимому во тьме каменному своду.Казалось, он готов закричать, разразиться проклятиями, бросить слепой иотчаянный вызов этой тупой и бесчувственной массе гранита, который упрятал иххрупкие жизни в свою каменную утробу.

— В чьей руке был нож, оборвавший жизнь моего отца?

— Я устал, — тоскливо проговорил мальчик.

Стрелок замолчал, и мальчик улегся на каменный пол, подложивладошку между щекой и голым камнем. Пламя факела сделалось тусклым. Стрелоксвернул себе папироску. В зале его воспаленной памяти все еще сиял тотхрустальный свет, еще гремели ободряющие возгласы во время обряда посвящения,бессмысленного в оскудевшей стране, уже тогда безнадежно противостоящей серомуокеану времени. Воспоминания об острове света терзали его и теперь — горько,безжалостно. Стрелок отдал бы многое, чтобы повернуть время вспять и никогда неувидеть ни этого света, ни того, как отцу наставляют рога.

Он выпустил дым изо рта и ноздрей и подумал, глядя намальчика: "Сколько нам еще кружить под землей? Вот мы кружимся, кружимся,и неизменно приходим в исходную точку, и надо опять начинать все сначала.Вечное возобновление — вот проклятие света.

Когда мы снова увидим свет солнца?"

Он уснул.

Когда его дыхание стало глубоким и ровным, мальчик открылглаза и поглядел на стрелка с выражением, очень похожим на любовь. Но набольную любовь. Последний отблеск догоревшего факела отразился в его зрачке иутонул там, в черноте. Мальчик тоже уснул.

В неизменной, лишенной примет пустыне стрелок почти чтоутратил всякое ощущение времени, а здесь, в этих каменных залах под горныммассивом, где царила кромешная тьма, он утратил его окончательно. Ни у стрелка,ни у парнишки не было никаких приборов, измеряющих время, и само понятие очасах и минутах давно стало для них бессмысленным. Можно сказать, они пребывалитеперь вне времени. День мог оказаться неделей, а неделя — одним днем. Они шли,они спали, они что-то ели, но никогда — досыта. Их единственным спутником былнепрестанный грохот воды, пробивающей себе дорогу сквозь камень. Они двигалисьвдоль неглубокой речки, пили воду, насыщенную минеральными солями, оченьнадеясь, что они не отравятся и не умрут. Временами стрелку представлялось, чтона дне потока он видит блуждающие огоньки, но он каждый раз убеждал себя, чтоэто всего лишь образы, спроецированные вовне его мозгом, который еще не забыл,что такое свет. Но он все-таки предупредил мальчугана, чтобы тот не заходил вводу.

Внутренний дальномер у него в голове уверенно вел их вперед.

Тропинка вдоль речки (а это действительно была тропинка:гладкая, слегка вогнутая) неуклонно вела наверх — к истокам реки. Через равныепромежутки на ней возвышались круглые каменные колонны с железными кольцами уоснований. Должно быть, когда-то к ним привязывали волов или рабочих лошадей.На каждом столбе сверху крепилось что-то вроде стального патрона-держателя дляэлектрических факелов, но в них давно уже не было жизни и света.

Во время третьей остановки для "отдыха перед сном"мальчик решился немного пройтись вперед. Стрелок различал, как в глухой тишинешуршат мелкие камушки — под его неуверенными шагами.

— Ты там осторожнее, — сказал он. — Ни черта же не видно.

— Я потихоньку. Здесь… ничего себе!

— Что там?

Стрелок привстал, положив руку на рукоять револьвера.

Повисла короткая пауза. Стрелок тщетно напрягал глаза,пытаясь вглядеться в кромешную тьму.

— По-моему, это железная дорога, — с сомнением протянулмальчик.

Стрелок поднялся и осторожно двинулся на голос Джейка,ощупывая ногой землю перед собой, прежде чем сделать шаг.

— Я здесь.

Рука, невидимая в темноте, прикоснулась к лицу стрелка.Мальчик хорошо ориентировался в темноте, даже лучше, чем сам стрелок. Егозрачки расширились так, что от радужной оболочки почти совсем ничего неосталось; стрелок это увидел, когда зажег худосочный факел, вернее, жалкое егоподобие. В этой каменной утробе не было ничего, что могло бы гореть, а тезапасы, которые были у них с собой, быстро таяли. А временами желание зажечьогонь становилось просто неодолимым. Так стрелок и узнал, что голод бывает нетолько к еде, но и к свету.