Дальше по коридору располагались покои матери, но он сейчасне собирался туда заходить. Он собирался подняться на крышу, где его ждалилегкий ветерок и все удовольствия, которые молоденькие мальчишки доставляютсебе рукой.

Он уже прошел мимо двери, как вдруг кто-то окликнул его:

— Эй, мальчик!

Это был Мартен, советник, одетый с подозрительной, настораживающейнебрежностью: черные облегающие штаны, почти как трико, и белая рубаха,расстегнутая на безволосой груди. Его волосы были взъерошены.

Мальчик молча смотрел на него.

— Входи, входи! Не стой в коридоре. Твоя мама хочет с тобойпоговорить. — Он улыбался, но только одними губами. Его глаза были насмешливымии язвительными. А за этой насмешкой был только холод.

Но мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Онасидела в кресле у большого окна в центральной гостиной — того самого, чтовыходило на раскаленную каменную мостовую внутреннего двора. На ней былопростое домашнее платье, и оно постоянно сползало с одного плеча, и она толькораз поглядела на сына — быстрый промельк печальной улыбки, как отражениеосеннего солнца в текучей воде. Потом она опустила глаза и все время, пока ониговорили, пристально изучала свои руки.

Теперь они виделись редко, и призраки колыбельных песен(чик-чирик, не бойся кошек) уже почти стерлись у него из памяти. Она сделаласьдля него чужой, но осталась любимой. Он испытывал смутный страх, и в душе унего поселилась неистребимая ненависть к Мартену, который был правой рукойотца.

— Ты как, Ро, нормально? — тихо спросила она, изучая своируки. Мартен встал рядом с ней. Его рука тяжело опустилась на маминооголившееся плечо — в том месте, где оно соединялось с ее белой шеей. И еще онулыбался. Им обоим. Когда Мартен улыбался, его карие глаза темнели истановились почти что черными.

— Нормально, — ответил мальчик.

— А учишься как, хорошо? Ванни тобой доволен? А Корт? —Когда мать назвала имя Корта, она невольно скривилась, как будто съела что-тогорькое.

— Я стараюсь.

Они оба знали, что он не такой умный, как Катберт, и нетакой смышленый, как Джейми. Он был тугодумом, но зато упорным трудягой. Хотядаже Алан учился лучше.

— А как Давид? — Она знала, как сын привязан к соколу.

Мальчик взглянул на Мартена. Тот по-прежнему покровительственноулыбался.

— Уже миновал свою лучшую пору.

Мать как будто поморщилась; на мгновение лицо Мартенапотемнело, и он еще крепче сжал ее плечо. А потом мать повернула голову,поглядела на раскаленную белизну знойного дня за окном, и все опять стало какпрежде.

"Это такая шарада, — подумал мальчик. — Игра. Но кто скем играет?"

— У тебя на лбу ссадина, — сказал Мартен, продолжаяулыбаться. Он небрежно ткнул пальцем в отметину от последней (спасибо тебе занауку, учитель)

Кортовой воспитательной взбучки.

— Ты что, будешь таким же бойцом, как и твой отец, или тыпросто нерасторопный?

На этот раз мать и вправду поморщилась.

— И то, и другое, — ответил мальчик, потом поглядел прямо вглаза Мартену и изобразил натужную улыбку. Даже здесь, в помещении, былослишком жарко.

Мартен вдруг перестал улыбаться.

— Теперь можешь пойти на крышу, малыш. Кажется, у тебя тамдела.

— Моя мать еще не отпустила меня, вассал!

Мартен поморщился, словно его хлестнули плетью. Мальчик услышал,как мать вздохнула, горестно и тяжело. Она назвала его по имени.

Но эта натянутая, болезненная улыбка так и застыла на лицемальчика. Он шагнул вперед.

— Как я понимаю, ты должен мне поклониться, в знак верности.Во имя отца моего, которому ты, вассал, служишь и подчиняешься.

Мартен уставился на него, не веря своим ушам.

— Ступай, — произнес он мягко. — Ступай и займи свою рукуделом.

Мальчик ушел, улыбаясь.

Когда он закрыл за собой дверь, он услышал, как матьзакричала. Это был вопль баньши, предвещающей смерть. А потом — нет, так небывает, не может быть — звук пощечины. Отцовский слуга ударил его мать и сказалей, чтобы она заткнулась.

Чтобы она заткнулась!

А потом он услышал смех Мартена.

Мальчик продолжал улыбаться. Так, улыбаясь, он и пошел наиспытание.

Джейми как раз возвратился из города, где наслушался всякогоот горластых торговок, и, как только увидел Роланда, проходившего потренировочной площадке, сразу же подбежал к нему, чтобы пересказать всепоследние слухи о резне и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он дажене стал его окликать. Они с Роландом знали друг друга с младенчества:подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовалипотайные уголки крепости, в стенах которой они оба родились.

Роланд прошел мимо друга, глядя прямо перед собой, ничеговокруг не замечая — и улыбаясь все той же страшной улыбкой. Он шел к домуКорта, где все окна были задернуты плотными шторами — чтобы отгородиться отнещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечеромсполна насладиться походом по борделям нижнего города.

Джейми сразу же понял, что сейчас будет. Ему стало страшно иочень волнительно. И он никак не мог сообразить, что ему делать: сразупоследовать за Роландом или сначала позвать остальных.

Но потом первое оцепенение прошло, и он со всех ног бросилсяк главному зданию, выкрикивая на ходу:

— Катберт! Ален! Томас!

В знойном воздухе его крики звучали тонко и слабенько. Онидавно это знали. Благодаря этому внутреннему, непостижимому чутью, которымнаделены все мальчишки на свете, они знали, что Роланд будет первым, кто выйдетк черте. Но чтобы вот так… не рановато ли?

Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бызажечь Джейми так, как эта пугающая улыбка на лице Роланда. Это было реальнее исерьезнее, чем досужие сплетни, пересказанные какой-нибудь беззубойбабой-зеленщицей над засиженными мухами кочанами салата.

Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногой. Дверьраспахнулась, хлопнула по грубо оштукатуренной стене и отскочила обратно.

Он вошел в этот дом в первый раз. Дверь с улицы вела прямо вспартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Двакухонных шкафа. На полу — выцветший линолеум с черными дорожками,протянувшимися от крышки погреба до разделочного стола, над которым виселиножи, а оттуда — к обеденному столу.