Корт кивнул и прошептал одно слово:

— Подожди.

— Что?

Корту было трудно говорить, и из-за этих усилий, с которымион выдавливал из себя каждое слово, его слова приобрели особую значимость ивыразительность:

— Пусть молва и легенда опережают тебя. Здесь есть комуразнести молву. — Взгляд Корта метнулся поверх плеча стрелка. — Быть может, онивсе глупцы. Но пусть молва опережает тебя. Пусть на лице твоей тени отрастетборода. Пусть она станет темнее и гуще. — Он натянуто улыбнулся. — Дай тольковремя, и молва околдует и самого колдуна. Ты понимаешь, о чем я, стрелок?

— Да. По-моему, да.

— И примешь мой последний совет как учителя?

Стрелок качнулся на каблуках — поза устойчивая и задумчивая,предвосхищавшая превращение мальчика в мужчину. Он поглядел на небо. Небо ужетемнело, наливаясь пурпурным свечением заката. Дневная жара начала спадать, амрачные грозовые тучи на горизонте предвещали дождь. За многие мили отсюда вилыслепящих разрядов вонзались в бока безмятежных предгорий, над которымиподнимались горы. А за горами — фонтаны безрассудства и крови, бьющие в небеса.Он устал. Усталость проникла до мозга костей. И еще глубже.

Он опустил взгляд на Корта.

— Сейчас я хочу похоронить своего сокола, учитель. А попозжесхожу в Нижний Город и скажу там, в борделях, если кто будет спрашивать, где тыи что с тобой. Может быть, даже утешу кого-нибудь из твоих подружек, если ониочень расстроятся, что ты не придешь.

Губы Корта раскрылись в болезненной усмешке, а потом онуснул.

Стрелок поднялся и обернулся ко всем остальным.

— Соорудите носилки и отнесите его домой. Приведите емусиделку. Нет, двух сиделок. Хорошо?

Друзья продолжали таращиться на него, захваченные суровойторжественностью момента, который еще невозможно было переломить возвращением кгрубой реальности. Им все представлялось, что вот сейчас над головой у Роландавоспылает огненный нимб или, быть может, он обернется каким-нибудь зверем прямоу них на глазах.

— Двух сиделок, — повторил стрелок и улыбнулся. Они тожеулыбнулись в ответ. Робко и нервно.

— Ах ты, чертов погонщик мулов! — вдруг выкрикнул Катберт,расплывшись в улыбке. — Ты же нам ничего не оставил, сам ободрал все мясо скости!

— До завтра мир не изменится, — проговорил, улыбаясь,стрелок, вспомнив старую поговорку. — Ален, ты жопа с гренкой. Чего стоишь?Двигай задницей.

Ален взялся за сооружение носилок; Томас с Джейми умчалисьпрочь: сперва — в Большой Зал, а потом — в лазарет.

Стрелок и Катберт остались стоять на месте, глядя друг надруга. Они всегда были близки — настолько, насколько вообще позволялисблизиться острые грани их очень несхожих характеров. В горящих решимостьюглазах Катберта открыто читались все его помыслы, и стрелок едва удержался,чтобы не посоветовать другу отложить испытание еще на год, а то и на всеполтора, если он не хочет уйти с позором через западный вход. Но они многоепережили вместе, и стрелок понимал, что, как бы он ни старался этого избежать,его слова будут восприняты как проявление высокомерия и покровительственногоотношения. "Вот, я уже начинаю просчитывать свои действия, даже сдрузьями", — подумал он, и ему стало немного не по себе. А потом онподумал о Мартене, о своей матери и улыбнулся другу. Улыбкой обманщика.

"Мне надо быть первым, — сказал он себе, в первый разсформулировав для себя эту мысль, хотя он и прежде задумывался об этом. — Я ужепервый".

— Пойдем, — сказал он.

— Как скажешь, стрелок.

Они вышли из зеленого коридора через восточный вход; Томас иДжейми уже вернулись из лазарета и привели сиделок, которые были похожи напризраков в своих легких летних белых балахонах с красным крестом на груди.

— Можно, я помогу тебе похоронить сокола? — спросил Катберт.

— Да, конечно, — сказал стрелок. — Я сам хотел попроситьтебя мне помочь.

А позже, когда на земле воцарилась ночь и разразилась гроза,когда дождь хлынул гремящим потоком с небес, когда в вышине, точно черныепризраки, клубились тучи и молнии вспышками голубого огня омывали извилистыелабиринты узких улочек Нижнего Города, когда кони стояли в стойлах, свесивголовы и опустив хвосты, стрелок взял себе женщину и возлег с ней, как присталомужчине.

Это было приятно и быстро. Когда все закончилось и они молчалежали бок о бок, на улице пошел град, выбивая по крышам свою короткую жесткуюдробь. Где-то внизу, далеко-далеко, кто-то наигрывал реггайм "Эй,Джуд". Стрелок погрузился в раздумья. И только тогда, в этом молчании,прерываемом лишь дробью града, уже на грани сна, ему вдруг подумалось: а ведьвполне может так получиться, что он — первый — окажется и последним.

Стрелок, разумеется, рассказал мальчику далеко не все, но,возможно, многое из того, о чем он умолчал, все равно, так или иначе,проявилось в его рассказе. Он давно уже понял, что этот парнишка на удивлениепроницателен для своих лет, и в этом он очень похож на Алана, обладавшего даромсоприкосновения, состоявшего наполовину из умения сопереживать, наполовину — изумения читать мысли.

— Спишь? — спросил стрелок.

— Нет.

— Ты понял, о чем я тебе говорил?

— А вы думаете, я такой непонятливый, или что? — спросилмальчик с издевкой. — Вы что, смеетесь?

— Ни в коем случае.

Но стрелок уже внутренне приготовился защищаться. Он ещеникому не рассказывал о том, как он стал мужчиной, потому что всегда, когда онвспоминал об этом, его раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, соколбыл честным оружием и во всех отношениях безупречным, но это был и обманный ходтоже. Хитрость. И предательство. Первое из долгого ряда. Я что, действительнособираюсь отдать этого мальчика человеку в черном?

— Я понял, — сказал мальчик. — Это была игра, да? Почемулюди, когда взрослеют, всегда продолжают играть? Почему все, за что нивозьмись, это лишь повод для новой игры? А люди вообще взрослеют? Или простовырастают?

— Ты еще очень многого не знаешь, — сказал стрелок, пытаясьсдержать медленно закипающий гнев. — Ты еще маленький.

— Да. Но я знаю, кто я для вас.

— Да? И кто же? — Стрелок весь напрягся.

— Фишка в игре.

Стрелку вдруг захотелось взять камень потяжелее и размозжитьпарню голову, но вместо этого он сказал очень спокойно: