Только мы. Вдвоем.

Стрелок вдруг почувствовал жгучую тоску, великую инечестивую жажду, угнездившуюся в неизведанных безднах тела, жажду, которую неутолишь никакой водой, никаким вином. Миры содрогались чуть ли не на расстояниивытянутой руки, и стрелок пытался бороться с этой внутренней порчей, понимаяхолодным умом, что все эти попытки — напрасны, и всегда будут напрасны. В концевсегда остается одно лишь ка.

Был полдень. Стрелок запрокинул голову, чтобы хмурыйневерный свет дня упал ему на лицо, в последний раз озаряя своим сияниемуязвимое солнце его добродетели. "Серебром за предательство нерасплатиться, — подумал он. — Цена любого предательства — это всегда чья-тожизнь".

— Можешь пойти со мной или остаться, — сказал стрелок.

Мальчик ответил невеселой и жесткой усмешкой — точно такойже, как у его отца, хотя сам он об этом не знал.

— А если я здесь останусь, один, в горах, — сказал он, — сомной все будет в порядке. Меня обязательно кто-то спасет. Принесет пирожки исандвичи. И еще кофе в термосе. Да?

— Можешь пойти со мной или остаться, — повторил стрелок, ичто-то сдвинулось у него в голове. Это был миг разрыва. В этот миг маленькийчеловечек, стоявший сейчас перед ним, перестал быть Джейком и стал простомальчиком — безликой пешкой, которую можно передвигать и использовать.

В обдуваемом ветром безмолвии раздался чей-то пронзительныйкрик. Они оба слышали это, стрелок и мальчик.

Стрелок первым пошел вперед. Через секунду Джейк двинулсяследом. Они вместе поднялись на обвалившуюся скалу рядом с холодной бездушнойструей водопада, постояли на каменном выступе, где стоял человек в черном, ивместе вошли в пролом, где он скрылся. Их поглотила тьма.

Стрелок рассказывал медленно, в сбивчивом и неровном ритме,как это бывает, когда человек разговаривает во сне:

— Нас было трое: Катберт, Алан и я. Вообще-то нам неполагалось там находиться, в ту ночь. Ведь мы еще, как говорится, не вышли издетского возраста. Если бы нас там поймали, Корт выпорол бы нас от души. Но насне поймали. Я так думаю, что и до нас никто не попадался. Ну, как иной размальчишки тайком примеряют отцовские штаны: повертятся в них перед зеркалом иповесят обратно в шкаф. Вот так же и здесь. Отец делает вид, будто не замечает,что его штаны висят не на том месте, а под носом у сына — следы от усов,намалеванных ваксой. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Мальчик молчал. Он не промолвил ни слова с тех пор, как ониуглубились в расщелину, оставив солнечный свет снаружи. Стрелок же, наоборот,говорил не умолкая — горячо, возбужденно, — чтобы заполнить безмолвную пустоту.Войдя в темные недра гор, он ни разу не оглянулся На свет. А вот мальчикоглядывался постоянно. Стрелок видел, как угасает день — видел его отражение нащеках у парнишки, как в мягком зеркале: вот свет нежно-розовый, вот —молочно-матовый, вот — как бледное серебро, вот — как последние отблескивечерних сумерек, а вот — его больше нет. Стрелок зажег факел, и они двинулисьдальше.

Наконец они остановились. Разбили лагерь в глухой тишине,где не было слышно даже эха шагов человека в черном. Может, он тоже остановилсяпередохнуть. Или, может быть, так и несся вперед — без огня — по чертогам,залитым вечной ночью.

— Это происходило один раз в году, на Первый Сев, —продолжал стрелок. — Котильон на Ночь Первого Сева — или Каммала, как называлиего старики, от слова, которое означает «рис». Большой бал в Большом Зале. Егоправильное название — Зал Предков. Но для нас это был просто Большой Зал.

До них доносился звук капающей воды.

— Придворный ритуал, как и любой из весенних балов. —Стрелок неодобрительно хохотнул, и бездушные камни отозвались гулким эхом,превращая звук смеха в безумный гогот. — В стародавние времена, как написано вкнигах, так праздновали приход весны. Его еще иногда называли Новой Землей, илиСвежей Каммалой. Но, знаешь ли, цивилизация…

Он умолк, не зная, как описать суть изменений, стоящих заэтим бездушным и мертвым словом: гибель романтики и ее выхолощенное плотскоеподобие, мир, существующий только на искусственном дыхании блеска ицеремониала; геометрически выверенные па придворных, выступающих в танце набалу на Ночь Первого Сева — в степенном танце, заменившем собой безумную пляскулюбви, дух которой теперь только смутно угадывался в этих чопорных фигурах.Пустое великолепие вместо безыскусной и буйной, всепоглощающей страсти, чтопотрясала когда-то людские души. Ему самому довелось испытать это сладостноепотрясение. С Сюзан Дельгадо, в Меджисе. Он обрел свою истинную любовь — и тутже ее потерял. Давным-давно, в незапамятные времена, жил на свете великийкороль, вот что он мог бы сказать мальчику. Великий Эльд, чья кровь — пусть ипорядком разжиженная — течет в моих жилах. Но королей давно нет, малыш. Вовсяком случае, в мире света.

— Они сотворили из этого что-то упадочное, нездоровое, —продолжал стрелок. — Представление. Игру. — В его голосе явственно прозвучало безотчетноеотвращение затворника и аскета. И если бы у них было больше света, было бывидно, как он изменился в лице. Его лицо сделалось горестным и суровым, хотяоснова его естества не ослабла с годами. Хронический недостаток воображения,который по-прежнему выдавало это лицо, по своей исключительности не смог бысравниться ни с чем.

— Но этот бал, — выдохнул он. — Этот бал…

Мальчик молчал.

— Там были люстры. Из прозрачного хрусталя. Масса стекла,пронизанного искровым светом. Казалось, весь зал состоит из света. Он был точноостров света.

Мы прокрались на один из старых балконов. Из тех, которыесчитались небезопасными и куда запрещалось ходить. Но мы были еще мальчишками.А мальчишки — это всегда мальчишки. Для нас все таило в себе опасность, ну таки что с того?! Ведь мы будем жить вечно. В этом мы не сомневались — даже когдаговорили о том, что мы все умрем как герои. Потому что иначе — никак.

Мы взобрались на самый верх, откуда нам было все видно. Ядаже не помню, чтобы кто-то из нас произнес хоть слово. Мы просто смотрели —часами.

Там стоял большой каменный стол, за которым сидели стрелкисо своими женщинами, наблюдая за танцами. Кое-кто из стрелков танцевал, нотаких было немного — и только самые молодые. Помню, среди танцоров был и тотмолодой стрелок, который казнил Хакса. А старшие просто сидели, и мне казалось,что среди всего этого яркого света, среди этого цивилизованного света, они себячувствуют неуютно. Их глубоко уважали, их даже боялись. Они были стражами ихранителями. Но в этой толпе вельмож и их утонченных дам они выглядели точноконюхи…