когда разговаривал по телефону: ставил спичечный коробок на стол, зажимал его локтем, вынимал из него спичку и медленно и осторожно чиркал ею по полоске наждачной бумаги. В таких мелочах проявлялась свойственная ему вычурность.

– Он прочёл мне лекцию о религии и напутствовал меня предупреждением, – сказал Страффорд.

– Вот как! Что же это было за предупреждение?

– Он сказал, что будет приглядывать за мной. Очевидно, задачу сообщить мне об этом он перед собой и поставил.

– Тяжёлый он человек, это доктор Мак-Куэйд. В этом типе нет ни капли любви.

– Он, конечно, хочет, чтобы это дело замяли.

– И что же вы сказали?

– Как можно меньше.

Наступила пауза.

– Он опасный человек, Страффорд, и ему нельзя перечить. Не мне вам об этом напоминать.

– Как думаете, сможет он удержать в тайне настолько крупное дело?

– У него имеется подобный опыт.

– Вот как! А можно поподробнее?

– Нельзя. Но говорю вам: будьте осторожны. Правая рука товарища Сталина господин Берия живёт и здравствует, пока живёт и здравствует его преосвященство.

Страффорд нахмурился. Ему не терпелось узнать, когда и как Мак-Куэйд заимел «подобный опыт»: неужели был и другой случай – или случаи? – не уступающий этому в своей масштабности и потенциальной скандальности? Придётся спросить об этом у Квирка, когда тот вернётся из свадебного путешествия. Квирк знал места захоронения множества трупов – как на законных основаниях, так и не очень. В конце концов, недаром же он был штатным патологоанатомом.

– Дженкинс пропал, – сказал он. – Не было ли от него вестей?

– Что вы имеете в виду под словом «пропал»?

– Я отправил его сюда, в Баллигласс-хаус, чтобы он ещё раз допросил каждого члена семьи. Он приехал, поговорил с экономкой, потом, по её словам, ушёл, и с тех пор его никто не видел.

– Куда бы это его могло понести? Там у вас сейчас идёт снег, как и здесь?

– Да, шеф. По всей Ирландии выпал снег.

– Разве?

– Это цитата, не обращайте внимания.[30]

Страффорд услышал в трубке напряжённое дыхание начальника. Хэкетт ценил Страффорда, но в то же время полагал его слишком умным.

– Так сколько уже его нет?

– Три или четыре часа, – ответил Страффорд.

– Всего-то? Ради бога, да он, наверно, сидит себе где-нибудь преспокойно за пинтой пива да закусывает сэндвичем с ветчиной. Три-четыре часа, серьёзно!

– Это непохоже на него, шеф, – уйти вот так и ни слова мне об этом не сообщить.

Хэкетт постепенно приходил в ярость. Последние дни он почти всегда бывал на взводе. Очевидно, его не устраивало повышение. Ему нравилось заниматься сыскной работой. Теперь же он проводил бо́льшую часть времени за столом, разгребая папки с документами.

– Я подожду ещё немного, – продолжал Страффорд, – а потом позвоню местному коллеге, Рэдфорду, и посмотрю, сможет ли он помочь.

– Рэдфорду? Это ещё кто такой?

– Сержант из местного участка, из городка. Ещё не доводилось его увидеть. Якобы слёг из-за гриппа. Думаю, он пьяница.

– Ну, разве не чудесно? – сказал Хэкетт. – У вас человек пропал, а местный бобби ловит зелёных чертей! Удачи.

И он повесил трубку.

Миссис Даффи сказала, что даст знать, когда омлет будет готов.

Ожидая обеда, Страффорд забрёл в гостиную и остановился у того же окна, у которого вчера – неужели это было только вчера? – стоял с Лэтти и смотрел, как лужайку и поля за ней заметает снегом. Сегодня холм вдалеке едва просматривался – призрачная, зыбкая фигура, словно гора Фудзи на заднем плане японской гравюры.

На ветку за окном приземлилась малиновка и уселась там, распушив пёрышки. Страффорд ни на секунду не усомнился в том, что это та же самая птичка, которую он видел – когда? Когда же он видел её раньше? Вчера? Сегодня? Время снова играло с ним в кошки-мышки. Могла ли это быть та же самая птичка, следующая за ним по пятам?

К нему вернулась мысль о матери: он представил себе, как мать лежит на своём импровизированном смертном одре и наблюдает за птицами на лужайке, а свет постепенно гаснет – и дневной свет, и свет жизни в её глазах. Почему она так занимала его воображение? В последние годы он почти не думал о ней, но теперь её дух возникал рядом всякий раз, когда он видел птицу на снегу. Кто там говорил, что в этом доме водятся привидения? Для него это определённо было так.

Он переиграл в голове беседу с архиепископом. Ему было дано предупреждение, в этом не приходилось сомневаться – в тщательно выверенной вежливости прелата, в его тонких намёках нельзя было не уловить нотки угрозы. Им, этим елейным церковникам, нравилось демонстрировать свою власть. Он подумал о преподобном Моффате, который служил викарием в Розли в детские годы Страффорда. Бедный Моффат, эти его серебристые волосы и розовая лысина, бледные руки, непривычные к физическому труду, и многословно-извиняющаяся манера общения! Джон-Чарльз Мак-Куэйд съедал таких, как преподобный Моффат, в качестве закуски перед повечерием.

Пересекаться с комиссаром Страффорду не доводилось ни разу. Неужели Фелан и правда отзывался о нём так высоко, как утверждал архиепископ? Он подозревал, что Фелан никогда о нём и не слышал. В любом случае, что бы тот о нём ни думал, достаточно было бы лишь одного негромкого слова его светлости Джона-Чарльза, чтобы инспектора сослали в какой-нибудь открытый всем ветрам городишко на западе Ирландии, где он будет целыми днями вылавливать перегонные кубы для нелегального производства виски, а по вечерам – тормозить школьников на велосипедах за выключенные фары.

Этот звук он слышал с тех пор, как вошёл в комнату, но только сейчас обратил на него внимание и понял, что это такое. За пределами комнаты, но где-то поблизости кто-то тихо и размеренно плакал – женщина, подумал он. Звук доносился из-за двери в углу комнаты. При его стуке он резко прекратился и воцарилась тишина. Страффорд снова постучал в дверь, но ответа по-прежнему не последовало. Он повернул дверную ручку.

Сильвия Осборн полулежала на жёлтом диване в своей гостиной, похожей на коробку шоколадных конфет, подтянув ноги и накрывшись одеялом. Из-за покрасневших глаз её лицо казалось ещё бледнее, чем было на самом деле. Щёки залиты слезами, а рот безобразно распух. В руках она сжимала промокший носовой платок, который теперь быстрым движением спрятала за спину. На ней была белая блузка и бледно-голубой кардиган.

– Ах, это вы, – сказала она и, кажется, несмотря на горе, почувствовала облегчение. – Я-то думала, это Джеффри.

Страффорд вошёл в комнатку. Сегодня она казалась менее кричащей и безвкусной, чем вчера. Плачущая женщина всегда придаёт обстановке