стороны от камина стояли два одинаковых кожаных кресла с пуговицами, а между ними помещался небольшой квадратный столик с резными витыми ножками. Над каминной полкой висела в рамке репродукция картины в телесно-розовых и кремово-белых тонах: картина изображала невероятно благообразного Иисуса Христа с шелковистой бородкой; Иисус лениво наклонил голову и указывал двумя негнущимися пальцами на своё обнажённое, обильно кровоточащее, окаймлённое пламенем сердце. Выражение лица Спасителя было одновременно скорбным и укоризненным, Он как бы говорил: «Видите, что вы со Мной сделали?» Отец Страффорда прозвал этот портрет, репродукции которого вывешивались в каждой второй из католических гостиных Ирландии, «бородатой женщиной».

– Его преосвященство скоро выйдет, – сказал человечек и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.

Инспектор посмотрел на свинцовое море и небо в тучах, похожих на взвихрённую меловую пыль. В небе кружили и пикировали чайки – расплывчатые галочки, похожие на оторвавшиеся клочья облаков.

Дверь за его спиной открылась, и вошёл архиепископ. Он потирал руки, и на мгновение Страффорду совершенно некстати вспомнилось, как он впервые увидел Сильвию Осборн, когда она вошла на кухню в Баллигласс-хаусе, проделывая то же движение.

– Добрый день, инспектор. Как хорошо, что вы нашли в себе силы прибыть в такую немилосердную погоду.

– Добрый день, ваша светлость.

Архиепископ оказался худощавым, подтянутым человеком со впалыми щеками и оттопыренными ушами. У него были тонкие губы и толстый мясистый нос, слишком крупный по сравнению с остальными чертами лица. Глаза у него были маленькие и настороженные, веки – несколько опухшие и дряблые. Облачён архиепископ был в длиннополую сутану с широким шёлковым поясом, обёрнутым вокруг живота, а на макушке его длинной узкой головы красовалась малиновая шёлковая ермолка. «На сцену выходит ещё один актёр, – мрачно подумал Страффорд, – впрочем, этот будет знать свою роль до последнего апарта». Мужчина протянул Страффорду для поцелуя свой архиепископский перстень, но, видя, что инспектор не собирается выполнять этот ритуал, изменил угол наклона руки и указал им на одно из кресел, как будто именно это и имел в виду с самого начала. «Вкрадчивый» – так охарактеризовал его Хэкетт. О да, очень вкрадчивый – и внушающий оторопь этой вкрадчивостью.

– Садитесь, инспектор, прошу вас. Могу я предложить вам стакан хереса? – Он коснулся кнопки звонка возле камина. – Погодка, однако, и правда суровая! Я приехал сюда лишь ради кратковременной передышки от работы, и теперь очень сожалею об этом. Это летняя резиденция, и здесь нет никакой защиты от сквозняков и ледяных порывов ветра, дующего с моря.

Они сели, лицом друг к другу. Страффорд заметил носки малиновых бархатных туфель архиепископа, выглядывающие из-под подола его сутаны.

– Да, – согласился Страффорд, – здесь определённо холодно.

Архиепископ оглядел его с ледяной улыбкой.

– Что ж, нам негоже на это сетовать. Погода – лишь ещё одно испытание, которое Господу угодно ниспослать нам во имя спасения наших душ.

Страффорд с тревогой ощущал, как его пристально изучают эти маленькие острые глазки.

– Сожалею, что мне потребовалось так много времени, чтобы сюда добраться, – сказал он. – На мосту в Эннискорти застряла чья-то машина, а под Балликэнью я съехал с дороги на обочину.

– О боже мой! С вами всё в порядке? Вы не пострадали? Не повреждена ли ваша машина?

– Нет. У меня довольно легко получилось завести её снова.

– Рад слышать.

В дверь постучали, и на пороге снова появился маленький человечек в фартуке. Архиепископ назвал его Люком и попросил принести хереса:

– Олоросо, пожалуйста.

Человечек кивнул и удалился.

– Не знаю, что бы я делал без бедного Люка, – сказал прелат. – Ему пришлось нелегко на войне – в смысле, на Первой мировой. Контузия. Он всегда был подле меня, сколько я себя помню.

Наступило молчание. Архиепископ отвернулся и посмотрел в самое сердце камина, где издавал резкий свист кусок горящего угля. Снаружи доносились едва слышимые крики чаек и ещё более слабый плеск прибоя.

– Какая, право, ужасная история приключилась в Баллиглассе. – Архиепископ сложил руки вместе, сцепив большие пальцы. Его пальцы были такими же бескровными, как и лицо.

– Да, это ужасно, – кивнул Страффорд.

Слуга Люк вернулся с бутылкой хереса и двумя крошечными, богато декорированными стаканчиками на деревянном подносе, покрытом кружевной салфеткой. На том же подносе располагалась тарелка печенья «Мариетта».

– Вам понадобится что-нибудь ещё, ваша светлость?

– Нет, пока всё, Люк, спасибо.

– Тогда я отправлюсь в Гори. Нам нужны яйца.

– Конечно, Люк, конечно. – Снова эта холодная, сухая улыбка в сторону Страффорда. – Мы никак не можем позволить себе обойтись без яиц!

Люк кивнул и снова вышел, всё так же осторожно и бесшумно закрыв за собой дверь. Казалось, будто он затворяет двери усыпальницы.

Архиепископ налил себе хереса из бутылки и передал стакан Страффорду. Они выпили. Херес был тёмным и сухим, хотя и несколько тягучим по текстуре. Инспектор, хотя и не был знатоком, подумал, что напиток, должно быть, весьма хорош.

– Вот эти маленькие очки, – сказал прелат, подняв свои окуляры на уровень глаз, – присланы мне в подарок кардиналом Миндсенти прямиком из Будапешта. Прибыли с дипломатической почтой – вы, конечно, знаете, что кардинал проживает в американском посольстве в Будапеште, где ему предоставили убежище после подавления Советским Союзом венгерского восстания. Вероятно, он пробудет там до поры до времени, если стоит верить газетным сообщениям о тамошнем положении дел, а я знаю из надёжного источника, что так оно и есть. Несчастный человек – ещё один гонимый борец за мир из лона святой Церкви.

Страффорд знал о воинственном кардинале Миндсенти и его противостоянии коммунистам, о его заключении в тюрьму и выпавших на его долю пытках. Также знал он и о том, что его обвиняют в горячей поддержке нацизма и непримиримом антисемитизме. Он предположил, что упоминание имени кардинала является своего рода проверкой на вшивость, но если это и было так, то Страффорд отказался её проходить и ничего не сказал. Он сделал ещё один глоток хереса.

С улицы послышался рёв запускающегося двигателя «ситроэна».

– Ваша светлость, могу ли я узнать, почему вы за мной послали?

Архиепископ воздел обе руки в притворном изумлении.

– О, да ведь я не «посылал за вами»! Я сказал комиссару Гарды – комиссару Фелану, знаете такого? Хороший человек, здравомыслящий человек! – так вот, я сказал ему, что, возможно, нам с вами будет полезно побеседовать. – Он снова повернул глаза к огню. – Бедный отец Лоулесс!

– Вам известны подробности того, как умер отец Лоулесс?

– Разумеется. Комиссар Фелан позвонил мне сегодня, как только получил результаты вскрытия. Совершён страшный грех. Жутчайший грех. Отец Том, царство ему небесное, был одним из самых популярных священников в