одиноко кружили над полями, занесёнными чистым снегом. На грязном пятачке голой земли под пологом облетевших деревьев стояло стадо пегих коров.

На мосту в Эннискорти чью-то машину занесло, она встала поперёк дороги, и пришлось ждать, пока её отбуксируют. Двигатель Страффорд оставил работать. Должно быть, в выхлопной трубе возникла трещина, потому что вскоре машина наполнилась дымом, и в конце концов он был вынужден выключить зажигание. В тишине, нарушаемой тиканьем, наблюдал за тем, как под низкими арками моста бурным тёмно-серебристым потоком бежит река. Он попытался выявить повторяющиеся закономерности в том, как она текла, но не преуспел. Дальше, там, где река получала пространство для разлива, вода замедляла ход, и на поверхности плёса образовывались водовороты – образовывались, а затем поглощали сами себя. Снег, заканчивающийся по краям берегов с обеих сторон, подворачивался, подобно толстому шерстяному одеялу.

Он вспомнил телефонный разговор с Хэкеттом. Шеф и правда хотел, чтобы дело было раскрыто? Или же его отправили в Баллигласс просто для того, чтобы он провёл формальное расследование убийства священника, не пришёл ни к какому определённому выводу и после нескольких дней бесплодного труда вернулся в Дублин, составил рапорт и благополучно забросил его на самую верхнюю полку, где тот и будет храниться в покое и забвении, пока страницы не пожелтеют, а уголки картонной папки не истреплются? В жизни всё не так, как в кино, напомнил он себе, и большинство убийц так и не удаётся поймать. Может, ему стоит просто собрать вещички и ехать домой? Единственной, кого по-настоящему затронула смерть священника, была Розмари Лоулесс. Даже её скорбь со временем рассеется.

Но нет – существовала такая вещь, как служебный долг, даже если его исполнение было бесполезным. Ему поручили вести дело, и он обязан вести его до тех пор, пока не достигнет решения или не потерпит неудачу. Может, Гарри Холлу и его прихвостням, как их называл Хэкетт, и плевать, кто убийца, а сам суперинтендант пусть сколь угодно опасается последствий раскрытия тайны. Но он-то не Хэкетт и уж точно не Гарри Холл. Да, ему ставят палки в колёса. Архиепископ погрозит пальцем, приложит его к губам и посоветует соблюдать конфиденциальность, но Страффорду уже осточертели требования конфиденциальности. На человека было совершено жестокое нападение (это только в благопристойных детективных романах жертва оказывалась на полу библиотеки, не пройдя перед этим, хотя и ненадолго, через ад подлинной агонии и страданий) – и человек погиб. Он заслуживал большего, нежели несколько лживых заметок в газетах.

Заглохшую машину отбуксировали с моста, и стоявшие перед ним грузовики двинулись вперёд, трубя, как слоны, и фыркая серо-голубыми облаками выхлопного дыма. Он завёл двигатель, подёргал рычаг переключения передач, включил сцепление и поехал дальше. Лобовое стекло запотело изнутри, и его приходилось постоянно протирать ладонью.

Он не питал иллюзий относительно стоящей перед ним задачи. Хэкетт послал неподходящего человека – возможно, намеренно. Страффорд не очень хорошо разгадывал головоломки, это знали все. Его ум попросту не был заточен под это занятие. Он был из тех, кого шеф называл трудягами. Наверно, его надо было не повышать в должности, а так и оставить патрульным полицейским. Его люди не обладали воображением, равно как и он сам. Смерть священника, вероятно, доставила неудобство всем – Осборнам, Хэкетту и, без сомнения, архиепископу. Неужели он один во всём мире воспринял её как оскорбление? Он не мог горевать о покойнике, как горевала Розмари Лоулесс, но горя от него и не требовалось. Инспектор давно утратил веру в понятие справедливости, но разве нельзя было ему на свой лад поквитаться с убийцей? Неужели он так многого хотел?

В миле от Балликэнью он выехал на участок голого льда и почувствовал, что шины потеряли сцепление: на секунду или две машина словно оторвалась от дороги и поднялась в воздух, грациозно скользнув влево и выкатившись на поросшую травой обочину. Двигатель закашлялся и заглох. Страффорд обессиленно выпустил руль и выругался. Придётся тормознуть какого-нибудь проезжающего мимо автомобилиста, возвращаться в город, через который он только что проехал, и звать на подмогу. Он снова выругался, на этот раз покрепче. Бранился он редко. Это было результатом воспитания. Он никогда не слышал, чтобы отец богохульствовал или произносил нецензурные слова. Имелись и другие, более изящные способы проклясть этот мир и свою злую судьбу.

Он ожидал, что ему придётся выйти и воспользоваться одним своим видом навевающей ужас ручкой стартёра. Однако автомобиль оказался выносливой и смышлёной скотинкой – он прозвал его «Бородавочником» – и Страффорду хватило всего один раз повернуть ключ зажигания, чтобы двигатель затрясся, задрожал и, кашлянув, вернулся к жизни. Инспектор тронулся дальше.

Особняк архиепископа стоял в самом конце серпантина всё более узких улочек, который завершался топкой грунтовкой с травянистой гривой посередине. Страффорд неоднократно терял направление, и ему несколько раз приходилось останавливаться, чтобы спросить дорогу: один раз у паба и два раза у фермерского дома – как выяснилось, к большой забаве фермера и фермерской жены, в обоих случаях это был один и тот же фермерской дом. Резиденция, когда он наконец до неё добрался, встретила его неприступным фасадом. Она стояла на мрачном мысу, с которого открывался вид на море. Это был приземистый коттедж с облицованными диким камнем стенами, глухими окнами и узкой входной дверью, напомнившей Страффорду гроб. Пришлось выйти, чтобы открыть чугунные ворота, ведущие на короткую, засыпанную гравием подъездную дорожку. Слева от него по заснеженному склону рассыпалось стадо овец. На другой стороне, спускаясь к морю крутыми скальными уступами, изгибался к северу берег, вскоре растворяющийся в призрачном морском тумане.

Под навесом рядом с домом был припаркован огромный черный «ситроен» – на этот раз у Страффорда мелькнула мысль о катафалке. Окна машины были оснащены тканевыми жалюзи с бахромой, которые можно было опустить, дабы обеспечить право архиепископа на тайну личной жизни. Лобовое стекло казалось настолько толстым, что Страффорд задумался, не может ли оно быть пуленепробиваемым. Возможно, эта мысль не являлась такой уж нелепой, размышлял инспектор, учитывая недавнее кощунственное убийство отца Тома Лоулесса.

Дверь открыл невысокий пожилой мужчина неопределённо-церковного вида со слезящимися глазами и сплетением лопнувших вен на верхней части каждой скулы. На нём был длинный чёрный трубчатый фартук, завязка которого дважды обматывалась вокруг талии и схватывалась спереди двойным узлом. Страффорд назвался, мужчина кивнул и ничего не сказал, только взял пальто и шляпу и жестом пригласил его войти. Повёл гостя по тёмному коридору, в конце которого открыл ещё одну дверь, ведущую в невзрачную комнату, где горел огонь в угольном камине. По обе