Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядьки дружно захохотали, и тот, усатый, громко пообещал не давать спуску Ирке. Буфетчица в грязном фартуке вынесла с кухни бутылку водки, шмякнула им на стол. Одобрительно отгудев, дядьки примолкли, и Алина снова наклонилась к Зяблику:
– А еще я боюсь, что он на меня нападет.
– И? – Зяблик поднял брови.
– И… конец…
– Убьет?
– Нет… – Алина крупно сглотнула, – другое. Ты понимаешь?
– Допустим.
– И еще кое-что, – она до белых пятен сжала кулаки, – у меня в голове ад. Как будто я в детстве забыла одну вещь, ужасную вещь, и теперь эта вещь хочет вспомниться и лезет, лезет… бр-р-р! У тебя такое было?
– Нет, – Зяблик одним глотком допил чай, – я ничего не забываю.
За спиной у Алины кто-то постучал в окно. Она обернулась. К стеклу прижался мальчишка, совсем мелкий, с белыми кудряшками, смятыми шапкой. Нос его свинячьи сплющился. Мальчишка растопырил пальцы: на одной руке все пять, на другой два, словно показывал число семь.
– Смешной какой. – Алина помахала ему, и мальчишка тут же исчез.
– О-о-чень смешно-о-й, – зевнул Зяблик и хмуро добавил: – просто обхохочешься.
Та же буфетчица, на этот раз с подносом, собрала с их стола посуду. Зыркнула на Зяблика, потом на Алину, покхекала.
– Чего сидите-то три часа, место занимаете? Поели – свободны, а нет, так еще закажите.
Она повозила по столу тряпкой, стряхнув на Алину крошки, и потащила в кухню поднос. Зяблик поднялся:
– И правда, пойдем, дела кой-какие есть.
– А где? – сомлевшей Алине дел уже не хотелось.
– На кладбище. – Он натянул колпачок. – Минут двадцать ехать, смотри не усни.
Наползала вечерняя серость. В серости этой кладбище не было страшным – просто заснеженный парк с темной щетиной деревьев. Дорожка, плотная, со следами тракторных гусениц, вывела к правлению. Там Зяблик остановился, посмотрел на сотовом время, сказал:
– Я зайду минут на двадцать. Погуляй тут пока.
– А зачем ты идешь?
– Любопытному на рынке прищемили… что-то в крынке.
– Ну и ладно, – обиделась Алина, – храни свои секреты.
– Пошел хранить. А ты жди. Только не стой на месте, замерзнешь.
Он поднялся на крыльцо, постучал ногами, стряхивая снег. Заглянул как в зеркало в оконное стекло.
– Эй, – хрипнула Алина ему в затылок, – зачем я тебе, что ты возишься со мной?
Зяблик пожал плечами и нырнул в раскрывшуюся щель. Дверь за ним громко захлопнулась.
Алина потопталась, почитала объявления на стенде, подстыла. Бродить просто так было скучно, и она решила найти могилу дедушки. Мама приводила ее туда раз в год или два – для уборки и просто постоять. Дедушку Алина почти не помнила, но на могилу его ходить любила. Там было тихо и зелено, и чирикали разные птицы. И мамино лицо, часто такое тусклое, начинало лучиться теплом. Алина вспоминала, как идти – вроде по главной аллее вглубь до старого тополя, от тополя налево, до третьей дорожки, и по ней метров сто или двести.
Тополь нашелся быстро – черный, с желтыми блинами подпилов, он одиноко торчал на перекрестке. Алина повернула и сразу оказалась по щиколотку в снегу. Пошла дальше, притопывая, чтобы снег не лез в ботинки. Памятники здесь стояли густо, многие покосились, и кое-где лежали вырванные с корнем кресты. Третья по счету дорожка, узкая, как канавка, повела вдоль кустов с гибкими ветками. Алина цеплялась за эти ветки и всматривалась в могилы за ними. Семеновы, Боевы, Кипаридзе… где же дедушка? Встала, пытаясь припомнить, и вдруг услышала тихое «у-у-у…». Кто-то, кого Алина не видела, тонко печально стонал. Сделала шаг назад, чуть не упала в кусты, и снова протяжное «у-у-у…», рядом, словно из-под земли. Алина, с едкой горечью во рту, заозиралась и очень скоро нашла – метрах в трех от тропинки, у могилы с треснувшей плитой сидела бабка в тулупе. Сидела прямо в снегу, без всякой скамейки и скорбно тянула: «У-у-у…» Боясь потревожить ее, Алина стояла не шевелясь, а плач все рос, делался громче и… на самой высокой ноте оборвался. Бабка подняла голову и тяжело уставилась на Алину. Глаза ее были темные, будто вовсе без белков. Прикусив губу, чтобы не закричать, Алина бросилась бежать. Но почему-то не назад, к тополю, а дальше по тесной канавке. Она неслась, подворачивая ноги, и кладбище гудело ей в самые уши: «У-у-у, у-у-у, у-у-у…»
Показался перекресток, большой, широкий, может быть, с людьми. Но тут подкачал развязанный шнурок – ужиком прыгнул под ноги, утянул на обочину, в снег. Пока Алина чистила пальто, плач сошел на нет. Сделалось тихо, как утром, когда все еще крепко спят. В тишине этой хрустнули ветки, и влажным ватным одеялом лег Алине на спину чей-то взгляд. Она огляделась – никого, только кресты и блеклые пятна тряпочных цветов. Двинулась к перекрестку, и ватное одеяло тяжким шлейфом потащилось за ней. Крикнула, разгоняя страх:
– Зяблик, ты?!
Вышло слабо и жалко, звук растекся между могилами, а взгляд лишь плотнее прижался к спине. Зашагала скорее, на перекрестке свернула наугад – туда, где пошире, и, захлебываясь: «Зяблик, Зяблик», потрусила по жесткой аллее.
Впереди показалась спина – синяя, такая живая среди черно-белых плит.
– Стойте, – закричала Алина, – пожалуйста, стойте!
Ее услышали, обернулись, и в синем пятне вспыхнули алые огоньки гвоздик. Теплые волны пошли от затылка к лопаткам, стало легче дышать. Алина помчалась на огоньки, и вскоре в мутной предвечерней мгле ей удалось разглядеть знакомое лицо. Борисовна, в строгом пальто с лисьим воротником и старомодных сапожках.
– Алина?! Как вы сюда попали? Одна, и в такое время?
– Я… я… – Алина искала слова, – кажется, заблудилась. Тут где-то дедушка мой… потерялся.
– Но Виктория Ивановна сказала, вы больны. Или нет?
– Понимаете, – снова замялась Алина, – живот… он болел, а потом прошел. И мне захотелось… к дедушке.
– Что-то здесь не так, – нахмурилась Борисовна, – я не знаю что, но… впрочем, дело ваше.
Гадкий взгляд, лизнув напоследок спину, исчез. Вдали, будто только проснулся, запел, заворочался город.
– А я к маме, – Борисовна качнула тяжелую гроздь гвоздик, – у нее день рождения. Хотите со мной, раз уж заблудились? Тогда и к выходу вместе.
Двадцать минут, отведенные Зябликом, подходили к концу. По-хорошему, надо было бежать обратно к правлению. Но Алина бежать не могла. Во-первых, не ясно куда и страшно, очень страшно, а во-вторых… разве можно бросить Борисовну? Вот так, одну, с букетом, перевязанным темной лентой?
– Спасибо, Алла Борисовна. Давайте сумку, я понесу.
Из сумки они достали жесткий веник, совок и термос с пузатой крышкой. Пока
