Как-то само собой определилось, что вопрос о рождении Дараобсуждению не подлежит, он под запретом. Между прочим, Роберту про аварию иБелую Колонну говорить почему-то тоже не хотелось. Даже с ней.

А Дар, как выяснилось, у Анны был несколько иного свойства.Может быть, даже противоположного.

«Ты людей слышишь, а я их вижу. Ты их читаешь, а я будтокино смотрю». И от того, что она внутреннюю суть не слышала, а видела, внешнийоблик человека для нее то ли вовсе не существовал, то ли не имел значения.Красота и уродство распределялись по каким-то иным критериям.

Обнаружилось это однажды в январе, когда Роберт, оцепенев,смотрел репортаж про события в Литве. Популярный ведущий славил подвигдесантников, которые убили полтора десятка безоружных людей и захватили Вильнюсскийтелецентр.

– Настанет день, и этим ста шестидесяти парням, спасшимЛитву, поставят памятник в бронзе, – с пафосом вещал красавец-блондин.

Роберт болезненно морщился.

Анна, совершенно безразличная к политике, рассеянно поднялавзгляд от альбома репродукций.

«Как только таких на экран выпускают?».

«Да, законченный мерзавец», согласился Дарновский.

Она удивилась.

«Разве можно так говорить, не зная человека? Может быть, онсобак любит. Или лошадей. Старушке какой-нибудь помогает. Но какой же он,бедненький, некрасивый. Все-таки телевизионный ведущий должен быть хорошсобой».

«Некрасивый? – Роберт оглянулся на нее, и понял, что она нешутит. – А кто же тогда красивый?»

«Дай-ка».

Анна взяла пульт, пощелкала переключателем. Только сначалаубрала звук – она всегда смотрела передачи внемую, говорила, звук мешает.

«Вот, смотри, какая красавица». По четвертому каналупоказывали толстую тетку с обвисшим подбородком и неухоженными волосами. «Прямокустодиевская или ренуаровская. Наверное, киноактриса». Анна мечтательновздохнула.

Роберт тетку уже видел, ее не первый раз показывали. У этойюродивой трое своих детей, а она из детдома еще семерых взяла, причеминвалидов. Чем всю эту ораву собиралась кормить, неизвестно. Дарновскийподобную бездумную, нищую благотворительность осуждал, считалбезответственностью.

Другой записной красавицей у Анны оказалась полоумнаяправозащитница Новодворская, экстремистских воззрений которой Роберт неразделял и объяснял их исключительно женской неустроенностью и внешнейнепривлекательностью. «Да ты что? – поразилась Анна. – Посмотри, какие у нееглаза, какая улыбка! Сразу видно, что она бескорыстна и верит в то, чтоговорит. На месте мужчины я влюбилась бы в нее без памяти».

Тут он кое-что вспомнил.

«Погоди-ка. Когда я залез к тебе в окно, ты сказала: „Какойвсе-таки некрасивый“. Значит, Новодворская у тебя красавица, а я урод?».

Анна смутилась. «С тех пор ты здорово похорошел. Честноеслово. Может, оттого, что много мучаешься. Раньше у тебя было такоенесимпатичное, самодовольное лицо, а теперь ты очень даже ничего».

«Но ведь я подлец!», – вырвалась у Роберта опасная мысль(мысль – не слово, сдержать трудно).

«У подлецов душа не болит, – наставительно сказала Анна,зевнув, – время было уже к вечеру. – Только живот. Или зубы».

Или еще.

Однажды разговор зашел о политике, которой Анна, как ужеговорилось, абсолютно не интересовалась. Ей было абсолютно все равно –коммунисты, демократы, националисты. Людей она оценивала не по воззрениям идаже не по поступкам, а по каким-то другим параметрам.

Вообще-то в ту зиму держаться в стороне от политическихсобытий было непросто. Москвичи без конца собирались на митинги и демонстрации,огромными толпами.

На самое большое сборище, когда на Манежную площадь вышлочуть не полмиллиона человек, Роберт привел с собой Анну – пусть посмотрит.

Многие стояли с самодельными транспарантами и плакатами, всечто-то скандировали, шумели, кричали то «ура!», то «долой!».

Анна с любопытством вертела головой. «Смотри, мужчин тутгораздо больше, чем женщин».

Роб начал умничать. Дескать, несанкционированная властямидемонстрация – это предвестие революции, то есть Хаоса, а Хаос принадлежит кмужской сфере деятельности, женский пол отвечает за Упорядоченность.

Обычно Анна не поддерживала бесед на отвлеченные темы – толи не интересовалась абстракциями, то ли не очень их понимала. Так Роберту вовсяком случае казалось. А тут удивила.

«Дело не в этом. Просто мужчина отвечает за Большой Мир, аженщина за Мир Малый, неужели ты не понимаешь?».

«Это что еще за умаление роли женщин?» – улыбнулся он.

«Почему умаление? Малый Мир гораздо важнее Большого», – безтени сомнения выдала она. «Малый Мир – это мир любви к человеку, а Большой Мир– любви к человечеству. Настоящая Женщина никогда не предаст любимого человекаили своего ребенка ради идеи, или Родины, или даже спасения всего людскогорода. А Настоящий Мужчина никогда не предаст идею или Родину, не говоря уж усудьбах человечества, ради любимой женщины или ребенка. Потому что для мужчиныпредать веру, в какую бы там ерунду он ни верил, это предать самого себя. Апредав себя, он перестанет быть Настоящим Мужчиной. И тогда Настоящая Женщинапервая его разлюбит, ей такой не нужен. Она скорее, простит ему, если онпредаст ее, но не самого себя… Ты хмуришься? Я непонятно объясняю?».

Понятно-то понятно, Роберта встревожило другое.

«Почему ты говоришь про предательство?».

«Потому что рано или поздно придется выбирать. – Она грустнопокачала головой. – Это страшный выбор. В любом случае оказываешься предателем– или Большого Мира, или Малого».

«Тогда я не хочу быть Настоящим Мужчиной», – содрогнувшись,сказал Роберт.

Вот теперь она ответила непонятно: «Кто ж этого хочет?».

Такие вот молчаливые разговоры вели они между собой. Аможет, и не вели. Не исключено, что весь этот обмен мыслями Роберт напридумывалсам, глядя в синие с искорками Аннины глаза.