Ее испуг не ускользнул от Мандельштама. Лапка егопродвинулась еще чуть выше по ее руке, с явным предложением дружескогополуобъятия.

– Эти большие черные автомобили... – проговорил он.Вдруг взгляд его остекленел, он забыл о предложенном полуобъятии. – Когдая их вижу, что-то такое же большое и черное поднимается со дна души. Меня преследуетвидение чего-то ужасного, что неминуемо передушит нас всех...

– Я знаю это чувство, – сказала она.

Мандельштам – он явно чуть-чуть тянулся на цыпочках –заглянул ей в лицо.

– Вы еще молоды для него, – сказал он.

– Я пережила горчайшее разочарование, – серьезнопроизнесла она.

– В любви? – спросил он и подумал: «Сейчас будетрассказывать о своей несчастной любви».

– В революции, – сказала она.

Теперь уже он вдруг вздрогнул и подумал: «Очаровательная!»

Они остановились возле мерно журчащего фонтана; высокаямолодая красавица и жалкий стареющий воробей. Уже без колебаний он взял ее заобе руки. Теперь уже, казалось, все фальшивинки разлетелись, предлагаласьполная искренность.

– Нынче, после того, что было, и перед тем, что будет, явижу каждый мирный миг, каждый момент красоты, как неслыханный дар, не по чинудоставшийся. Нина! – Он попытался приблизить ее к себе, и в этот моменткто-то громко усмехнулся поблизости, а потом хриплым голосом произнес «ха-ха».

Отскочив друг от друга, Нина и Мандельштам всмотрелись втемноту и разглядели Степу Калистратова. Поэт лежал на краю фонтана, свесивсвои длинные волосы в воду. Рядом, как изваяние грусти, сидел молчаливый Отари.

– Давай-давай, поцелуй его, моя паршивая жена! – одобрилСтепа. – Не тушуйся. Запишешь в биографии, что спала с Мандельштамом. Яразрешаю.

Он замолчал и отвернулся, почти слился с темнотой, толькораздавалось какое-то хлюпанье – не плач, а плеск, – да мерцала, будтоночная мольба, папироса Отари.

Нина смотрела туда, где лежал Степан, и вспоминала, какпочти три года назад, в предновогодний вечер, они приехали на извозчике вСеребряный Бор, как ворвались, румяные и хмельные, и как она объявиласобравшимся: «Ну, все, уговорили, уезжаю в Тифлис, но не одна, а со Степкой,моим за-а-аконным мужем!» И как Савва Китайгородский быстро, нагнув голову, несоблюдая никаких приличий, которым его всю жизнь учили в семье, прошел черезгостиную, выхватил из кучи свое пальто и исчез.

Внезапная и острейшая жалость вдруг пронзила ее. К кому – кСавве, или к деградирующему Степану, или к себе, просто к невозвратности техлет? Будто пришпоренная, она бросилась к Степану, потом обернулась кМандельштаму:

– Простите, Осип Эмильевич, это мой муж. Мой бедный,беспутный «попутчик»...

Обхватив за плечи, стала трясти Степана:

– Вставай, вставай же, балда! Пойдем домой!

Кое-как Степан поднялся. Нина поддерживала его. Сзади плелсяОтари. Папироса потухла. Мандельштам стоял не двигаясь. Даже и здесь, в мирном,докатастрофном углу, на него сквозь ветки посматривал портрет Сталина.

Есть ли что-нибудь более заброшенное на земле, чем улицарусского села? Не говоря уж об убожестве материального состава, есть личто-либо более безнадежно отдаленное от праздника жизни, от феерии революции?Так, несколько в гоголевском духе, думал партийный пропагандист Кирилл Градов,проходя ранним вечером мимо чахлых хат по улицам Горелова и удивляясь, почемуиз-за каждого плетня выглядывают в этот час страждущие лица хозяек.

Бабы между тем всматривались в медленно приближающеесяоблако пыли. Они выходили из-за плетней и останавливались у ворот, каменели,скрестив под грудями руки. Они были явно не в силах осознать происходящее,противное всякому смыслу и самой русской природе. Вместе с облаком приближалосьгромоподобное мычание. Ведомое растерянными пастухами-комсомольцами, брело всело недоенное коллективизированное стадо.

Кирилл остановился, пропуская коров. По мере приближениястада бабья каменность трескалась, не владея больше собой, женщины начиналигромко причитать и взывать к своим бывшим питомцам и кормилицам с тоской и стой нежностью, что всегда была характерна для русских женщин по отношению к ихкоровам: «Зорька, мамочка моя! Да пошто ж тебя отняли от меня?!», «Голубка,девонька моя родная! Глянь на мамку-то свою, глянь хоть глазиком!», «Звездочка,кормилица, да ты ж вся немытая, нетертая! Загубили тебя супостаты колхозные!»

Видя свои родные, еще не остывшие дворы и слыша еще незабытые голоса, то одна, то другая, коровы начинали выбираться из стада и, какв старые, совсем еще недавние времена, направлялись восвояси на отдой и ласку.Иные из женщин бросались к ним в тоске и отчаянии. Растерянные комсомольцы безразбора лупили хлыстами по спинам коров и головам женщин. Одна из женщин, узнавв пастухе собственного сына, волокла его за вихор и поддавала лаптем под зад.

«Что-то тут не то, – думал Кирилл, наблюдая этисцены. – Что-то тут не так». Кроме этих двух фраз, ничего не рождалось вего голове. Потрясенный бессмысленной пронзительностью происходящего исобственной оборонительной тупостью, он стоял с каменным лицом возле плетня.Закат отсвечивал в его глазах. Вдруг отчетливо возникло и проплыло передглазами, будто лента телеграфа: «Да есть ли в мире что-либо более дорогое мне,чем эти бабы и коровы?»

Подошел смущенный секретарь ячейки Петя Птахин, забормотал,краснея:

– Вы уж, пожалуйста, не обращайте внимания на энтих баб,товарищ Градов. Ноль классового сознания, частнособственнические ин-стик...ин-спик-цы, да, вот что это такое...

Стадо прошло. Утихла улица. Легла пыль. Кирилл и Птахинпродолжили путь к сельскому клубу. Клуб, разумеется, располагался в церкви, тоесть, как и везде, просвещение брало верх над предрассудками. Полуразвалившеесяздание с дырявыми куполами и перекошенным крестом являло собой последствие толи боя, то ли мирного надругательства. Слева и справа от входа висели дваобъявления. Одно гласило: «Коллективизация и стирание граней между городом идеревней. Лектор товарищ Градов». Второе оповещало: «Происки британскогоимпериализма на Ближнем Востоке. Лектор товарищ Розенблюм». И день и час началау обеих лекций совпадали. Над объявлениями в срединной, как бы примиряющейпозиции висел портрет Сталина с прикрепленным к нему, словно красная борода,лозунгом: «Даешь 100-процентную коллективизацию!»

Толпа сумрачных мужиков перед входом курила махорку.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Кирилл.

Никто не ответил, даже не посмотрел в его сторону. Многиезато нехорошо поглядывали на комсомольского секретаря.