националистов без боя. Часть победителей прибыла в город на метро, погрузившись в его вагоны в парке Каса дель Кампо на западной окраине столицы[200]. Затем через Толедские ворота в Мадрид въехали итальянские танкисты.

28—31 марта три националистических армии настигли и пленили в Кастилии и Андалузии три отступавшие республиканские армии под общим командованием генерала Матальяны. Часть республиканцев уходила в горы, часть кончала жизнь самоубийством, но большинство пыталось пробиться к морю. Самые душераздирающие сцены происходили в эти дни в порту Аликанте, в котором скопилось свыше 50 000 республиканских бойцов и беженцев в последней надежде на спасение[201]. Отдельные националистические полевые командиры под свою ответственность (подобно Фрунзе) в эти дни отпускали домой республиканских бойцов, если те были моложе 18 лет.

1 апреля ставка каудильо в Саламанке опубликовала последнюю военную сводку. Она заканчивалась словами: «Война закончена». В середине мая в вымытый и подметенный Мадрид на белом коне въехал Франко. В соборе Святой Варвары он вознес благодарственную молитву о мире.

19 мая националисты провели в столице пышный парад победы. Иностранные послы и журналисты сообщали, что размах зрелища и его многообразие были исключительными. Процессия, в которой участвовало около 200 000 человек, растянулась на 25 километров. В параде участвовали регулярные пехотные и моторизованные силы националистической армии, наваррские бригады, фалангистская милиция, немецкие офицерские колонны «Кондора», итальянская бронетанковая дивизия «Литторио», андалузские ополченцы Кейпо де Льяно, португальцы. Отдельно промаршировали русские добровольцы Иностранного легиона. Они шли под знаменем императорской России[202]. Над Мадридом проплыло 600 истребителей и бомбардировщиков – это были все способные подняться в воздух «легионарные» и испанские боевые самолеты.

Аналогичные парады состоялись затем в трех регионах – старокастильском Леоне, андалузской Севилье и арагонской Сарагоссе. Между тем многие военнопленные стали жертвой политических репрессий, маховик которых затем раскручивался в течение нескольких лет.

Три страны продемонстрировали три способа официального прекращения военных действий братоубийственной войны. Самым последовательным и благородным из них приходится считать американский («линкольновский») способ.

Огонь был прекращен. Дорога же к национальному примирению и демократическому обновлению страны оказалась во всех трех государствах не столь прямолинейной и гладко вымощенной.

Обычно зародыши будущего национального примирения стихийно вызревают по диалектическим законам единства и борьбы противоположностей уже во время гражданской войны. Дальнейший успех в примирении победителей и побежденных в очень большой степени зависит от времени появления предварительного вызревания, от силы и темпов указанного стихийного процесса. Конечный же успех приходит легче и раньше, если (и когда) данный стихийный процесс подкрепляется целенаправленной государственной политикой.

Уже накануне южной сецессии, расколовшей Штаты (их тогда стали называть «разъединенными штатами»), в США предпринимались настойчивые попытки компромисса, могшего закрыть путь к братоубийственному конфликту.

На Севере осторожный и дальновидный Линкольн запрещал федералистам любые военные действия вплоть до самого открытия огня конфедератами. Отдавая южанам инициативу развязывания войны, он увещевал их примирительными воззваниями: «Если вы не захотите войны, то ее и не будет». На мятежном Юге протесты против отделения звучали на конвентах в десяти штатах. Мрачным исключением явилась непримиримо настроенная Южная Каролина.

Волей конвентов четыре рабовладельческих штата на стыке Юга и Севера – Делавер, Кентукки, Миссури и Теннесси – отказались отделяться: большинство делегатов проголосовало на конвентах за верность Федерации. Еще один пограничный южный рабовладельческий штат – Мериленд провозгласил себя нейтральным. Их действия были выгодны законному правительству.

Отделившаяся же Конфедерация в знак доброго отношения к Северу немедленно провозгласила свободу плавания по важнейшей водной артерии страны – Миссисипи, разделяющей американский Юг надвое.

Как говорилось ранее, северяне и южане в первые месяцы войны предпочитали не лишать политических оппонентов жизни или свободы, а изгонять их. С высоты настоящего времени все эти факторы могут рассматриваться в качестве исходных импульсов примирения.

Рядовые граждане Федерации и Конфедерации даже на фронте умели сохранять минимум человеческих отношений. В районах окопной войны солдаты обеих сторон здоровались по утрам, обменивались табаком и газетами, просили друг друга переслать письма домой. Когда во второй половине войны прославленный генерал-федералист Грант прибыл инспектировать один из таких спокойных участков фронта, с южной стороны его приветствовали командой: «Стоять смирно в присутствии генерала Гранта!» Генерал улыбнулся и помахал рукой противникам дела, которому он служил.

Иногда воины двух армий по-дружески предупреждали один другого о предстоящем открытии артиллерийского огня. Некоторые даже под обстрелом пытались оказывать помощь раненым неприятелям. В отдаленных прифронтовых районах долго продолжалась официально запрещенная двусторонняя торговля (впрочем, о настоящих ее запретах на Севере приходилось говорить только начиная с третьего года войны).

На протяжении всей войны федеральное правительство не упустило ни одной возможности предварительных мирных переговоров с мятежными конфедератами[203]. Многозначительным фактом стала опубликованная в 1863 году прокламация Линкольна о готовности признать полномочия органов власти тех мятежных штатов, 10 процентов избирателей в которых принесут присягу на верность федеральной конституции. Руководитель северян не требовал поголовной лояльности побежденных. Ему и его сторонникам было довольно верности меньшинства. Президент, иначе говоря, заранее начертал каркас законного и демократического способа выхода страны из конфликта.

Немедленно после капитуляции главной армии Юга президент призвал федералистов, в первую очередь военных, уважать «законные права и полномочия» легислатуры Виргинии, только что завоеванной северянами. Законник Линкольн настаивал на этом в условиях продолжавшегося сопротивления остатков конфедеративных армий на территории еще трех мятежных штатов – Алабамы, Луизианы и Северной Каролины. Да и в Виргинии часть партизан-конфедератов не была готова сразу сложить оружие. Но президент исходил из необходимости избежать двух зол: вакуума власти и всевластия победоносной оккупационной армии.

Не подлежащий сомнению умеренный и примирительный характер подхода здравомыслящего Линкольна к побежденным мятежникам во второй половине войны и в первые дни мира принес ему прозвище «единственного защитника Юга», которое одни американцы произносили саркастически, а другие – уважительно.

Впрочем, примирительные тенденции не были плодом свободного творчества одного человека (пусть и очень разумного и облеченного обширными полномочиями). Они произрастали из массового сознания большинства американцев, в котором сильны ориентиры прагматизма (по-русски – деловитости) и оптимизма. Однако данные тенденции противоречили:

– нетерпимости аболиционистов и их сторонников;

– корыстным интересам северных банкиров, намеревавшихся эксплуатировать оккупированный Юг.

Результатом стало напряженное политико-правовое противоборство, затянувшееся на ряд лет.

Столкновение противоречивых тенденций породило «феномен Эндрю Джонсона»[204] – человека, под руководством которого северяне приступили к Реконструкции Юга. Активист Республиканской партии, белый бедняк, ненавистник презиравших его плантаторов, законный преемник застреленного Линкольна, Джонсон после переезда в Белый дом пересмотрел свой ранее непримиримый подход к конфедератам. Новый президент помиловал более половины остававшихся в живых деятелей Конфедерации различных рангов (но только после подачи