Парадоксом испанского конфликта явились запоздалые попытки республиканского правительства добиться нейтрализации итало-германской интервенции при помощи военного вмешательства Лиги Наций (читай: Британии и Франции). Такого рода вмешательство было предусмотрено статьями 16‑й и 18‑й устава Лиги о противодействии агрессии (но ни разу не было реализовано). Пока Республика была сильна, ее деятели и общественные круги настаивали только на восстановлении права страны на импорт оружия. Переход же правительства Народного фронта к идее международной военной интервенции – военным санкциям против Италии и Германии – прозвучал неожиданно, на втором году войны – в мае 1938 года. Как и следовало ожидать, соответствующее требование было поддержано в Лиге Наций Советским Союзом – и более никем. Проект резолюции о военной помощи международного сообщества Испанской Республике был отвергнут Советом Лиги (прообразом нынешнего Совета Безопасности ООН), состоявшим из 15 членов, девятью голосами против двух. Делегаты еще четырех государств – членов Совета воздержались.

Данный очень спорный маневр республиканского правительства был предпринят под впечатлением проигрыша Республикой Теруэльского и Арагонско-Левантийского сражений и вряд ли был тщательно продуман. Больше он производил впечатление симптома отчаяния республиканского руководства, осознавшего близость катастрофы. Приходится признать, что, юридически говоря, выдвинутое республиканцами именем Испании требование о коалиционном противодействии иноземной агрессии не выдерживало критики. Ведь Германия и Италия официально находились в мире со всеми странами, в том числе с испанскими националистами, которые тоже действовали именем Испании и контролировали на данном отрезке времени более половины территории страны.

После неудачного требования республиканцев о применении Лигой военных санкций преобладающая часть не только правящих кругов Запада, но и большая часть мировой общественности стала воспринимать Испанскую Республику в облике силы, стремящейся к разжиганию общеевропейской или глобальной войны. Между тем во всей «демократической» Европе, обескровленной битвами 1914–1918 годов, возобладал принцип «худой мир лучше доброй ссоры», который вскоре привел к Мюнхенскому соглашению ведущих демократических и тоталитарных держав.

К 1939 году снижение глобального уровня симпатий и интереса к «неудачливым» и «безответственным» испанским республиканцам стало фактом. Мероприятия солидарности с испанским народом, ранее массовые и неподдельно искренние, шли на убыль, в том числе даже в Советском Союзе.

Победа националистов в Каталонии стала катализатором перехода двух «великих европейских демократий» от сконструированных ими конструкций невмешательства и мирных инициатив к прямому вмешательству в испанские дела. В феврале 1939 года на скрижали истории попал крейсер британского флота «Девоншир». По распоряжению Адмиралтейства капитан данного корабля оказал националистам содействие в бескровном занятии Минорки – стратегически самого ценного и лучше укрепленного из Балеарских островов, которым националисты так и не решились овладеть силой[192]. А правительство Франции в эти же дни приступило к закрытию гражданской авиалинии Тулуза – Аликанте – Оран, которая была последней нитью, связывавшей Республику с внешним миром. Из Парижа в Бургос прибыл эмиссар в ранге сенатора «для урегулирования двусторонних отношений». Националистам были обещаны: республиканские золотые авуары Французского банка; оружие, сложенное на границе отступившими во Францию республиканскими войсками; запрещение на французской территории пропаганды против национальной Испании.

Заключительным аккордом испанской политики двух ведущих держав западной демократии стал последующий разрыв Францией и Британией отношений с законным правительством Испании и признание ими мятежного «национального правительства» в феврале 1939 года. Сотрудники британского консульства в Мадриде выступили тогда же тайными посредниками между агентами националистов и полковником Касадо[193] (см. главу 4), что значительно ускорило гибель Республики.

В России события, связанные с иностранным вмешательством, приняли еще худший характер.

Во время нашей Гражданской войны из четырнадцати участвовавших в интервенции государств семь стран – четыре в Европе (Польша, Румыния, Финляндия и Эстония) и три в Азии (Грузия, Турция и Япония) – предъявили к нашей стране обширные территориальные притязания. В Европе они претендовали на Белоруссию, Правобережную Украину, часть коренной России – Смоленскую губернию и часть Псковской губернии, Бессарабию, Карелию В Азии соседи требовали Южную Армению с Карсом и Ардаганом, часть Черноморского побережья Кавказа, а также Северный Сахалин. Немалую часть указанных территорий Россия была вынуждена уступить соседним державам в 1918–1921 годах. На востоке России территориальные и другие притязания Японии побудили большевиков пойти на образование буферного государства – многопартийной буржуазно-демократической Дальневосточной Республики с частнокапиталистической экономикой и со столицей в Верхнеудинске[194].

Вместе с тем иностранное вмешательство закономерно вызывало в каждой из рассматриваемых стран подъем патриотических настроений.

Опасность англо-французского военного вмешательства в американскую войну (наращивание британских сил в Канаде, прибытие Французского экспедиционного корпуса в Мексику) сплотила федералистов Севера и упрочила их волю к победе. Опиравшееся на патриотические настроения и на внушительный аграрный потенциал Федерации, правительство Линкольна предприняло в Лондоне и Париже решительное дипломатическое контрнаступление. Послы США недвусмысленно угрожали европейским монархиям санкциями в виде прекращения зернового экспорта. В условиях неурожаев в странах Восточного полушария в начале 1860‑х годов угроза сработала безотказно. Северяне победили в дипломатической схватке. Авторитет же руководства конфедератов с его нескрываемыми пробританскими симпатиями пострадал.

Польское вторжение на Украину и в Белоруссию, притязания Варшавы на Смоленскую губернию, вероломный захват Румынией Бессарабии, японская оккупация пространств Дальнего Востока от Тихого океана до Байкала позволили красным без больших усилий, «рикошетом», обрести репутацию защитников суверенитета и государственных интересов России и со временем поглотить часть белого и зеленого движения, включая Брусилова, Слащова-Крымского, весомую часть казачества Дона Кубани, Забайкалья, Приамурья и т. д. Михаил Шолохов запечатлел таких «временно-условных» красных бойцов в образе Григория Мелехова, без принуждения пошедшего сражаться в составе РККА бок о бок с недавними врагами против польских легионов и войск Врангеля.

Характерен решительный отказ разбитого и отступавшего в глубь Сибири адмирала Колчака от вывоза золотого запаса за рубеж – в одну из западных держав или в Японию («уж пусть лучше золото достанется красным!»). Генерал Врангель при оставлении Крыма запретил подчиненным взрывать, топить или поджигать любое имущество – «оно принадлежит русскому народу»[195]. В этом же ряду стоят бесспорные факты о возмущенной реакции многих белых офицеров и солдат на бесцеремонное поведение иностранных военных контингентов на белых территориях. В 1922 году одной из причин эвакуации боеспособной и экипированной японской оккупационной армии с Дальнего Востока стало приблизительно одинаково отрицательное отношение трех важнейших ключевых сил российского политического спектра – красных, зеленых и белых – к присутствию милитаристской Японии на русской земле.

Сражавшиеся на стороне Испанской Республики интернационалисты имели основания сетовать на устойчивую неприязнь к ним, проявлявшуюся немалой частью народа и должностных лиц Республики (Асаньи, Касадо, Ларго Кабальеро, Прието и др.). В селах Арагона и Кастилии часты были разговоры: «Мети мусор у своего дома,