– Чего тут высокого, пятый этаж, – уклончиво ответил Марат, хотя сам переехал сюда с родителями, бабушкой и сестрой из одноэтажного ветхого дома, где не было газа, вода только холодная, туалет во дворе. И вся семья, конечно, радовалась роскоши нового жилья – и газ тут, и вода горячая, и ванна с туалетом, причем раздельные!

Начали обживаться, знакомиться с соседями.

Столько лет прошло, а он до сих пор помнит по именам и фамилиям обитателей всех пятнадцати квартир этого подъезда. На первом этаже, например, жил баянист Иван Геннадьевич. В выходные дни, а иногда и в будни он любил играть на воздухе, сидя у подъезда. Знал множество мелодий, играл бойко, то и дело попадая хмельными пальцами не на те кнопки или на две сразу, музыкальная бабушка Марата морщилась и говорила: «О господи, опять!» – и закрывала окна. У Ивана Геннадьевича было два взрослых сына, один невысокий, с волнистыми светлыми волосами, очень похожий на Есенина, а второй совсем другой, будто и не брат брату своему, – смуглый, черноволосый, тоже играл, но не на баяне, а на гитаре, Марат часто слышал, как он угощал друзей по вечерам разными песнями. Особенно все любили песенку про старый автомобиль с припевом: «Бип-бип, бип-бип, йе!» – этот припев исполнялся хором. А жена у Ивана Геннадьевича периодически сходила с ума, бродила возле дома, заламывая руки, и говорила всем: «Разве так можно? Они же дети!» Ее увозили на «скорой», потом она возвращалась и опять была тихой, нормальной. Рядом, в квартире номер семнадцать, жил молчаливый милиционер, куривший в подъезде зимой и у подъезда летом, потому что жена не разрешала курить дома. С соседями милиционер никогда не вступал в разговоры, но, если с ним здоровались, отвечал аккуратно и вежливо: «Добрый вечер!» – и по этой его деликатной интонации Марат предположил, что человек он глубоко, но тайно интеллигентный. В шестнадцатой квартире на том же первом этаже ютилась шумная многодетная семья с двумя собаками и чуть ли не десятком кошек. В праздники они выходили на демонстрации или в гости полным составом, и по их одежде, очень простой, скромной, но чистой и тщательно выглаженной, было видно, что мать и отец стараются дать своим детям достойное детство. Не хуже, чем у других.

На втором этаже – пожилые Петлицыны с дочерью Риммой, девушкой двухметрового роста, которую родители не выпускали на улицу одну, ходили с ней по магазинам или просто ее выгуливали, семья сантехника Ульянова, бесплатно чинившего всем краны и трубы, не отказываясь от угощения, если предлагали, одинокий пенсионер, каждое утро в одно и то же время выходивший за продуктами, летом в сером костюме, в галстуке и шляпе, зимой в пальто мышиного цвета с серебристым каракулевым воротником и такой же шапке пирожком. За эту шапку он получил кличку Член Политбюро, потом второе слово исчезло, поскольку народ длинных прозвищ не любит.

На третьем этаже, в двадцать второй, жили Конобеевы, сын Вадик был всегда чистенький, его мать вечно мела в квартире ковры и коврики мокрым веником, а друзей Вадика не пускала дальше прихожей. Отец Вадика был отставной военный, летчик, ходил в кожаной потертой куртке, которую почему-то хотелось назвать боевой, и у него была новенькая, невозможно красивая «Волга ГАЗ-21» редкого горчичного цвета, с хромированной окантовкой окон. Вадику жутко завидовали – отец за городом давал ему порулить. Он рос отличником, скромником и послушником, ничем не выделялся. Марат так и не подружился с ним до самого своего отъезда, а потом, лет через тридцать, узнал, что Вадик попал каким-то образом под поезд, ему отрезало ноги, и сейчас жена и взрослый сын выносят его с третьего этажа на руках, чтобы усадить в кресло-коляску.

В двадцать третьей – учительница химии Татьяна Сергеевна, которую Марату неловко было встречать не в школе, а в обычных житейских условиях, будто он подсматривал за чем-то недозволенным.

На четвертом этаже – семья шофера Самсонова, любившая принимать гостей. В пятницу от двери всегда разило самогонкой, в субботу слышался веселый шум, потом топотали в пляске до дрожи стен, иногда ругались и, возможно, дрались, судя по крикам и звону посуды. Но милицию никогда не вызывали, значит, дрались дружески, по-свойски, без обид.

Рядом с ними, в однокомнатной, жили мать с дочерью, лихой и свободной девушкой. Они постоянно скандалили, посылая друг друга матом на все четыре стороны, но скандалили весело, без злости, а если соседи делали замечание, сетуя на нецензурный шум, они дружно защищались, в образных выражениях объясняя, что бывает с теми, кто сует нос не в свое дело.

Двадцать седьмая, последняя на четвертом, была странной квартирой, оттуда выходили и молча спускались, ни с кем первыми не здороваясь, то мужчина, то женщина, никогда вместе. Марат из разговоров родителей узнал, что это муж и жена, они живут вместе, но при этом в разводе.

На пятом, в двадцать восьмой, – семья Марата.

Напротив Савельевы, жена – неунывающая хлопотунья, частенько приходившая к маме Марата перехватить пятерку до получки; муж, дядя Слава, – классный бульдозерист, который каждый вечер медленно поднимался по лестнице, широко ставя ноги, чтобы не упасть; встречных или попутных он пропускал, прижавшись к стене, отдавая честь и говоря: «Здравия желаю!» У них было двое детей, сын Гена, одноклассник Марата, и дочь Катя, она Марату ничем не запомнилась. Катя уехала учиться в другой город, Гена впоследствии стал большим человеком в жилищно-коммунальной сфере, а глава семьи, которому родители Марата пророчили скорую гибель от пьянства, благополучно дожил до пенсии, на которую вышел с почетом, с грамотой за многолетний бесперебойный труд, а потом добрался до восьмидесяти с лишним лет, ничем серьезным не болея и почти никогда не бывая трезвым. Он запомнился своим ответом на сочувственный вопрос отца Марата утром после какого-то праздника: как, дескать, чувствуешь себя, сосед? «А никак!» – радостно воскликнул дядя Слава, опираясь спиной о стену. Марат тогда удивился, а потом понял, что в этом и было счастье дяди Славы – он себя не чувствовал.

В однокомнатной двадцать седьмой жила бездетная пара, она ладно пышненькая, очень яркая – черные кудрявые волосы, алые губы, синие глаза, а он высокий, лысый, глаз с жены не сводящий и называющий ее Сонечкой. Фамилию его Марат запомнил, потому что чудная, непроизносимая, – Ржешевский. Он, как и бульдозерист Савельев, пил, но пил тайком, тихо, никого не беспокоя. Рассказывали, однажды ехал домой в автобусе, крепко набравшись, его начало сильно подташнивать, а остановка