Митина любовь - Иван Бунин

В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта.Так, по крайней мере, казалось ему.

Они с Катей шли в двенадцатом часу утра вверх по Тверскомубульвару. Зима внезапно уступила весне, на солнце было почти жарко. Как будтоправда прилетели жаворонки и принесли с собой тепло, радость. Все было мокро,все таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров,сбрасывали липкий снег с крыш, всюду было многолюдно, оживленно. Высокие облакарасходились тонким белым дымом, сливаясь с влажно синеющим небом. Вдали сблагостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь. Но лучшевсего было то, что Катя, в этот день особенно хорошенькая, вся дышалапростосердечием и близостью, часто с детской доверчивостью брала Митю под рукуи снизу заглядывала в лицо ему, счастливому даже как будто чуть-чутьвысокомерно, шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.

Возле Пушкина она неожиданно сказала:

— Как ты смешно, с какой-то милой мальчишескойнеловкостью растягиваешь свой большой рот, когда смеешься. Не обижайся, заэту-то улыбку я и люблю тебя. Да вот еще за твои византийские глаза…

Стараясь не улыбаться, пересиливая и тайное довольство, илегкую обиду, Митя дружелюбно ответил, глядя на памятник, теперь уже высокоподнявшийся перед ними:

— Что до мальчишества, то в этом отношении мы, кажется,недалеко ушли друг от друга. А на византийца я похож так же, как ты накитайскую императрицу. Вы все просто помешались на этих Византиях,Возрождениях… Не понимаю я твоей матери!

— Что ж, ты бы на ее месте меня в терем запер? —спросила Катя.

— Не в терем, а просто на порог не пускал бы всю этуякобы артистическую богему, всех этих будущих знаменитостей из студий иконсерваторий, из театральных школ, — ответил Митя, продолжая старатьсябыть спокойным и дружелюбно небрежным. — Ты же сама мне говорила, чтоБуковецкий уже звал тебя ужинать в Стрельну, а Егоров предлагал лепить голую, ввиде какой-то умирающей морской волны, и, конечно, страшно польщена такойчестью.

— Я все равно даже ради тебя не откажусь отискусства, — сказала Катя. — Может быть, я и гадкая, как ты частоговоришь, — сказала она, хотя Митя никогда не говорил ей этого, —может, я испорченная, но бери меня такую, какая я есть. И не будем ссориться,перестань ты меня ревновать хоть нынче, в такой чудный день! — Как ты непонимаешь, что ты для меня все-таки лучше всех, единственный? — негромко инастойчиво спросила она, уже с деланной обольстительностью заглядывая ему вглаза, и задумчиво, медлительно продекламировала:

Меж нами дремлющая тайна.

Душа душе дала кольцо…

Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели Митю.Вообще, многое даже и в этот день было неприятно и больно. Неприятна была шутканасчет мальчишеской неловкости: подобные шутки он слышал от Кати уже не в первыйраз, и они были не случайны, — Катя нередко проявляла себя то в том, то вдругом более взрослой, чем он, нередко (и невольно, то есть вполне естественно)выказывала свое превосходство над ним, и он с болью воспринимал это, какпризнак ее какой-то тайной порочной опытности. Неприятно было «все-таки» («тывсе-таки для меня лучше всех») и то, что это было сказано почему-то внезапнопониженным голосом, особенно же неприятны были стихи, их манерное чтение.Однако даже стихи и это чтение, то есть то самое, что больше всего напоминалоМите среду, отнимавшую у него Катю, остро возбуждавшую его ненависть иревность, он перенес сравнительно легко в этот счастливый день девятого марта,его последний счастливый день в Москве, как часто казалось ему потом.

В этот день, на возвратном пути с Кузнецкого моста, где Катякупила у Циммермана несколько вещей Скрябина, она между прочим заговорила оего, Митиной, маме и сказала, смеясь:

— Ты не можешь себе представить, как я заранее боюсьее!

Почему-то ни разу за все время их любви не касались онивопроса о будущем, о том, чем их любовь кончится. И вот вдруг Катя заговорила оего маме и заговорила так, точно само собой подразумевалось, что мама — еебудущая свекровь.

Потом все шло как будто по-прежнему. Митя провожал Катю встудию Художественного театра, на концерты, на литературные вечера или сидел унее на Кисловке и засиживался до двух часов ночи, пользуясь странной свободой,которую давала ей ее мать, всегда курящая, всегда нарумяненная дама смалиновыми волосами, милая, добрая женщина (давно жившая отдельно от мужа, укоторого была вторая семья). Забегала и Катя к Мите, в его студенческие номерана Молчановке, и свидания их, как и прежде, почти сплошь протекали в тяжкомдурмане поцелуев. Но Мите упорно казалось, что внезапно началось что-тострашное, что что-то изменилось, стало меняться в Кате.

Быстро пролетело то незабвенное легкое время, когда онитолько что встретились, когда они, едва познакомившись, вдруг почувствовали,что им всего интереснее говорить (и хоть с утра до вечера) только друг сдругом, когда Митя столь неожиданно оказался в том сказочном мире любви,которого он втайне ждал с детства, с отрочества. Этим временем былдекабрь, — морозный, погожий, день за днем украшавший Москву густым инееми мутно-красным шаром низкого солнца. Январь, февраль закружили Митину любовь ввихре непрерывного счастья, уже как бы осуществленного или, по крайней мере,вот-вот готового осуществиться. Но уже и тогда что-то стало (и все чаще и чаще)смущать, отравлять это счастье. Уже и тогда нередко казалось, что как будтоесть две Кати: одна та, которой с первой минуты своего знакомства с ней сталнастойчиво желать, требовать Митя, а другая — подлинная, обыкновенная,мучительно не совпадавшая с первой. И все же ничего подобного теперешнему неиспытывал Митя тогда.

Все можно было объяснить. Начались весенние женские заботы,покупки, заказы, бесконечные переделки то того, то другого, и Катедействительно приходилось часто бывать с матерью у портних; кроме того, у неевпереди был экзамен в той частной театральной школе, где училась она. Вполнеестественной поэтому могла быть ее озабоченность, рассеянность. И так Митяпоминутно и утешал себя. Но утешения не помогали — то, что говорило мнительноесердце вопреки им, было сильнее и подтверждалось все очевиднее; внутренняяневнимательность Кати к нему все росла, а вместе с тем росла и егомнительность, его ревность. Директор театральной школы кружил Кате головупохвалами, и она не могла удержаться, рассказывала Мите об этих похвалах.Директор сказал ей: «Ты гордость моей школы», — он всем своим ученицамговорил «ты» — и, помимо общих занятий, стал заниматься с ней постом еще иотдельно, чтобы блеснуть ею на экзаменах особенно. Было же известно, что онразвращал учениц, каждое лето увозил какую-нибудь с собой на Кавказ, вФинляндию, за границу. И Мите стало приходить в голову, что теперь директоримеет виды на Катю, которая хотя и не виновата в этом, все-таки, вероятно, эточувствует, понимает и потому уже как бы находится с ним в мерзких, преступныхотношениях. И мысль эта мучила тем более, что слишком очевидно было уменьшениевнимания Кати.