Такое же наваждение, — только совсем другогопорядка, — испытывал Митя и теперь: эта весна, весна его первой любви,тоже была совершенно иная, чем все прежние весны. Мир опять был преображен,опять полон как будто чем-то посторонним, но только не враждебным, не ужасным,а напротив, — дивно сливающимся с радостью и молодостью весны. И этопостороннее была Катя или, вернее, то прелестнейшее в мире, чего от нее хотел,требовал Митя. Теперь, по мере того как шли весенние дни, он требовал от неевсе больше и больше. И теперь, когда ее не было, был только ее образ, образ несуществующий, а только желанный, она, казалось, ничем не нарушала тогобеспорочного и прекрасного, чего от нее требовали, и с каждым днем все живее иживее чувствовалась во всем, на что бы ни взглянул Митя.

Он с радостью убедился в этом в первую же неделю своегопребывания дома. Тогда был как бы еще канун весны. Он сидел с книгой возлеоткрытого окна гостиной, глядел меж стволов пихт и сосен в палисаднике нагрязную речку в лугах, на деревню на косогорах за речкой: еще с утра до вечера,неустанно, изнемогая от блаженной хлопотливости, так, как орут они толькоранней весной, орали грачи в голых вековых березах в соседнем помещичьем саду,и еще дик, сер был вид деревни на косогорах, и только еще одни лозиныпокрывались там желтоватой зеленью… Он шел в сад: и сад был еще низок и гол,прозрачен, — только зеленели поляны, все испещренные мелкими бирюзовыми цветочками,да опушился акатник вдоль аллей и бледно белел, мелко цвел один вишенник влощине, в южной, нижней части сада… Он выходил в поле: еще пусто, серо было вполе, еще щеткой торчало жнивье, еще колчеваты и фиолетовы были высохшиеполевые дороги… И все это была нагота молодости, поры ожидания — и все это былаКатя. И это только так казалось, что отвлекают девки-поденщицы, делающие то то,то другое в усадьбе, работники в людской, чтение, прогулки, хождение на деревнюк знакомым мужикам, разговоры с мамой, поездки со старостой (рослым, грубымотставным солдатом) в поле на беговых дрожках…

Потом прошла еще неделя. Раз ночью был обломный дождь, апотом горячее солнце как-то сразу вошло в силу, весна потеряла свою кротость ибледность, и все вокруг на глазах стало меняться не по дням, а по часам. Сталираспахивать, превращать в черный бархат жнивья, зазеленели полевые межи, сочнеестала мурава на дворе, гуще и ярче засинело небо, быстро стал одеваться садсвежей, мягкой даже на вид зеленью, залиловели и запахли серые кисти сирени, иуже появилось множество черных, металлически блестящих синевой крупных мух наее темно-зеленой глянцевитой листве и на горячих пятнах света на дорожках. Наяблонях, грушах еще были видны ветви, их едва тронула мелкая, сероватая и особенномягкая листва, но эти яблони и груши, всюду простиравшие сети своих кривыхветвей под другими деревьями, все уже закудрявились млечным снегом, и с каждымднем этот цвет становился все белее, все гуще и все благовоннее. В это дивноевремя радостно и пристально наблюдал Митя за всеми весенними изменениями,происходящими вокруг него. Но Катя не только не отступала, не терялась срединих, а напротив, участвовала в них во всех и всему придавала себя, своюкрасоту, расцветающую вместе с расцветом весны, с этим все роскошнее белеющимсадом и все темнее синеющим небом.

И вот однажды, выйдя в зал, полный предвечернего солнца, кчаю, Митя неожиданно увидел возле самовара почту, которую он напрасно ждал всеутро. Он быстро подошел к столу — уж давно должна была Катя ответить хоть наодно из писем, что отправил он ей, — и ярко и жутко блеснул ему в глазанебольшой изысканный конверт с надписью на нем знакомым жалким почерком. Онсхватил его и зашагал вон из дома, потом по саду, по главной аллее. Он ушел в самуюдальнюю часть сада, туда, где через него проходила лощина, и, остановясь иоглянувшись, быстро разорвал конверт. Письмо было кратко, всего в несколькострок, но Мите нужно было раз пять прочесть их, чтобы наконец понять, —так колотилось его сердце. «Мой любимый, мой единственный!» — читал иперечитывал он — и земля плыла у него под ногами от этих восклицаний. Он поднялглаза: над садом торжественно и радостно сияло небо, вокруг сиял сад своейснежной белизной, соловей, уже чуя предвечерний холодок, четко и сильно, совсей сладостью соловьиного самозабвения, щелкал в свежей зелени дальних кустов— и кровь отлила от его лица, мурашки побежали по волосам…

Домой он шел медленно — чаша его любви была полна с краями.И так же осторожно носил он ее в себе и следующие дни, тихо, счастливо ожидаянового письма.

Сад разнообразно одевался.

Огромный старый клен, возвышавшийся над всей южной частьюсада, видный отовсюду, стал еще больше и виднее, — оделся свежей, густойзеленью.

Выше и виднее стала и главная аллея, на которую Митяпостоянно смотрел из своих окон: вершины ее старых лип, тоже покрывшиеся, хотяеще прозрачно, узором юной листвы, поднялись и протянулись над садомсветло-зеленой грядою.

А ниже клена, ниже аллеи лежало нечто сплошное кудрявого,благоуханного сливочного цвета.

И все это: огромная и пышная вершина клена, светло-зеленаягряда аллеи, подвенечная белизна яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба ивсе то, что разрасталось в низах сада, в лощине, вдоль боковых аллей и дорожеки под фундаментом южной стены дома, — кусты сирени, акации и смородины,лопухи, крапива, чернобыльник, — все поражало своей густотой, свежестью иновизной.

На чистом зеленом дворе от надвигающейся отовсюдурастительности стало как будто теснее, дом стал как будто меньше и красивее. Онкак будто ждал гостей — по целым дням были открыты и двери и окна во всехкомнатах: в белом зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной,тоже синей и увешанной овальными миниатюрами, и в солнечной библиотеке, большойи пустой угловой комнате со старыми иконами в переднем углу и низкими книжнымишкафами из ясеня вдоль стен. И везде в комнаты празднично гляделиприблизившиеся к дому разнообразно зеленые, то светлые, то темные, деревья сяркой синевой между ветвями.

Но письма не было. Митя знал неспособность Кати к письмам ито, как трудно ей всегда собраться сесть за письменный стол, найти перо,бумагу, конверт, купить марку… Но разумные соображения опять стали плохопомогать. Счастливая, даже гордая уверенность, с которой он несколько дней ждалвторого письма, исчезла, — он томился и тревожился все сильнее. Ведь затаким письмом, как первое, тотчас же должно было последовать что-то еще болеепрекрасное и радующее. Но Катя молчала.

Он реже стал ходить на деревню, ездить в поле. Он сидел вбиблиотеке, перелистывал журналы, уже десятки лет желтевшие и сохнувшие вшкафах. В журналах было много прекрасных стихов старых поэтов, чудесных строк,говоривших почти всегда об одном, — о том, чем полны все стихи и песни сначала мира, чем жила теперь и его душа и что неизменно мог он так или иначеотнести к самому себе, к своей любви, к Кате. И он по целым часам сидел вкресле возле раскрытого шкафа и мучил себя, читая и перечитывая: