— Милый, занимай скорее место! Сейчас второй звонок!

А после второго звонка она еще трогательнее стояла наплатформе, снизу глядя на него, стоявшего в дверях третьеклассного вагона, ужебитком набитого и вонючего. Все в ней было прелестно, — ее милое,хорошенькое личико, ее небольшая фигурка, ее свежесть, молодость, гдеженственность еще мешалась с детскостью, ее вверх поднятые сияющие глаза, ееголубая скромная шляпка, в изгибах которой была некоторая изящная задорность, идаже ее темно-серый костюм, в котором Митя с обожанием чувствовал даже материюи шелк подкладки. Он стоял худой, нескладный, на дорогу он надел высокие грубыесапоги и старую куртку, пуговицы которой были обтерты, краснели медью. Ивсе-таки Катя смотрела на него непритворно любящим и грустным взглядом. Третийзвонок так неожиданно и резко ударил по сердцу, что Митя ринулся с площадкивагона как безумный, и так же безумно, с ужасом кинулась к нему навстречу Катя.Он припал к ее перчатке и, вскочив назад, в вагон, сквозь слезы замахал ейкартузом с неистовым восторгом, а она подхватила рукой юбку и поплыла вместе сплатформой назад, все еще не спуская с него поднятого взгляда. Она плыла всебыстрее, ветер все сильнее трепал волосы высунувшегося из окна Мити, а паровозрасходился все шибче, все беспощаднее, наглым, угрожающим ревом требуяпутей, — и вдруг точно сорвало и ее, и конец платформы…

Давно наступили долгие весенние сумерки, темные от дождевыхтуч, тяжелый вагон грохотал в голом и прохладном поле, — в полях веснабыла еще ранняя, — шли кондуктора по коридору вагона, спрашивая билеты ивставляя в фонари свечи, а Митя все еще стоял возле дребезжащего окна, чувствуязапах Катиной перчатки, оставшийся на его губах, все еще весь пылал острымогнем последнего мига разлуки. И вся длинная московская зима, счастливая имучительная, преобразившая всю жизнь его, вся целиком и уже совсем в каком-тоновом свете вставала перед ним. В новом свете, опять в новом, стояла теперьперед ним и Катя… Да, да, кто она, что она такое? А любовь, страсть, душа,тело? Это что такое? Ничего этого нет, — есть что-то другое, совсемдругое! Вот этот запах перчатки — разве это тоже не Катя, не любовь, не душа,не тело? И мужики, рабочие в вагоне, женщина, которая ведет в отхожее местосвоего безобразного ребенка, тусклые свечи в дребезжащих фонарях, сумерки ввесенних пустых полях — все любовь, все душа, и все мука, и все несказаннаярадость.

Утром был Орел, пересадка, провинциальный поезд возледальней платформы. И Митя почувствовал: какой это простой, спокойный и родноймир по сравнению с московским, уже отошедшим куда-то в тридесятое царство,центром которого была Катя, теперь такая как будто одинокая, жалкая, любимаятолько нежно! Даже небо, кое-где подмазанное бледной синевой дождевых облаков,даже ветер тут проще и спокойнее… Поезд из Орла шел не спеша, Митя не спеша елтульский печатный пряник, сидя в почти пустом вагоне. Потом поезд разошелся иумотал, усыпил его.

Проснулся он только в Верховье. Поезд стоял, было довольномноголюдно и суетливо, но тоже как-то захолустно. Приятно пахло чадомстанционной кухни. Митя с удовольствием съел тарелку щей и выпил бутылку пива,потом опять задремал, — глубокая усталость напала на него. А когда онопять очнулся, поезд мчался по весеннему березовому лесу, уже знакомому, передпоследней станцией. Опять по-весеннему сумрачно темнело, в открытое окно пахлодождем и как будто грибами. Лес стоял еще совсем голый, но все же грохотаньепоезда отдавалось в нем отчетливее, чем в поле, а вдали уже мелькалипо-весеннему печальные огоньки станции. Вот и высокий зеленый огоньсемафора, — особенно прелестный в такие сумерки в березовом голомлесу, — и поезд со стуком стал переходить на другой путь… Боже, какпо-деревенски жалок и мил работник, ждущий барчука на платформе!

Сумерки и тучи все сгущались, пока ехали от станции побольшому селу, тоже еще весеннему, грязному. Все тонуло в этих необыкновенномягких сумерках, в глубочайшей тишине земли, теплой ночи, слившейся с темнотойнеопределенных, низко нависших дождевых туч, и опять Митя дивился и радовался:как спокойна, проста, убога деревня, эти пахучие курные избы, уже давноспящие, — с Благовещенья добрые люди не вздувают огня, — и как хорошов этом темном и теплом степном мире! Тарантас нырял по ухабам, по грязи, дубыза двором богатого мужика высились еще совсем нагие, неприветливые, чернелиграчиными гнездами. У избы стоял и вглядывался в сумрак странный, как будто издревности мужик: босые ноги, рваный армяк, баранья шапка на длинных прямыхволосах… И пошел теплый, сладостный, душистый дождь. Митя подумал о девках, омолодых бабах, спящих в этих избах, обо всем том женском, к чему он приблизилсяза зиму с Катей, и все слилось в одно, Катя, девки, ночь, весна, запах дождя,запах распаханной, готовой к оплодотворению земли, запах лошадиного пота ивоспоминание о запахе лайковой перчатки.

В деревне жизнь началась днями мирными, очаровательными.

Ночью по пути со станции Катя как будто померкла,растворилась во всем окружающем. Но нет, это только так показалось и казалосьеще несколько дней, пока Митя отсыпался, приходил в себя, привыкал к новизне сдетства знакомых впечатлений родного дома, деревни, деревенской весны, весеннейнаготы и пустоты мира, опять чисто и молодо готового к новому расцвету.

Усадьба была небольшая, дом старый и незатейливый, хозяйствонесложное, не требующее большой дворни, — жизнь для Мити началась тихая.Сестра Аня, второклассница-гимназистка, и брат Костя, подросток-кадет, были ещев Орле, учились, должны были приехать не раньше начала июня. Мама, ОльгаПетровна, была, как всегда, занята хозяйством, в котором ей помогал толькоприказчик, — староста, как называли его на дворне, — часто бывала вполе, ложилась спать, как только темнело.

Когда Митя, на другой день по приезде, проспавши двенадцатьчасов, вымытый, во всем чистом, вышел из своей солнечной комнаты, — онабыла окнами в сад, на восток, — и прошел по всем другим, он живо испыталчувство их родственности и мирной, успокаивающей и душу и тело простоты. Вездевсе стояло на своих привычных местах, как и много лет тому назад, и так жезнакомо и приятно пахло; везде к его приезду все было прибрано, во всехкомнатах были вымыты полы. Домывали только зал, примыкавший к прихожей, клакейской, как ее называли еще до сих пор. Веснушчатая девка, поденщица сдеревни, стояла на окне возле дверей на балкон, тянулась к верхнему стеклу, сосвистом протирая его и отражаясь в нижних стеклах синеющим, как бы далеким,отражением. Горничная Параша, вытащив большую тряпку из ведра с горячей водой,босая, белоногая, шла по залитому полу на маленьких пятках и сказаладружественно-развязной скороговоркой, вытирая пот с разгоревшегося лица сгибомзасученной руки:

— Идите кушайте чай, мамаша еще до свету уехали настанцию со старостой, вы небось и не слыхали…

И тотчас же Катя властно напомнила о себе: Митя поймал себяна вожделении к этой засученной женской руке и к женственному изгибу тянувшейсявверх девки на окне, к ее юбке, под которую крепкими тумбочками уходили голыеноги, и с радостью ощутил власть Кати, свою принадлежность ей, почувствовал еетайное присутствие во всех впечатлениях этого утра.