И присутствие это чувствовалось все живее и живее с каждымновым днем и становилось все прекраснее, по мере того как Митя приходил в себя,успокаивался и забывал ту, обыкновенную, Катю, которая в Москве так часто и такмучительно не сливалась с Катей, созданной его желанием.

Первый раз жил он теперь дома взрослым, с которым даже мамадержалась как-то иначе, чем прежде, а главное, жил с первой настоящей любовью вдуше, уже осуществляя то самое, чего втайне ждало все его существо с детства, сотрочества.

Еще в младенчестве дивно и таинственно шевельнулось в чемнечто невыразимое на человеческом языке. Когда-то и где-то, должно быть, тожевесной, в саду, возле кустов сирени, — запомнился острый запах шпанскихмух, — он, совсем маленький, стоял с какой-то молодой женщиной, —вероятно, с своей нянькой, — и вдруг что-то точно озарилось перед нимнебесным светом, — не то лицо ее, не то сарафан на полной груди, — ичто-то горячей волной прошло, взыграло в нем, истинно как дитя во чреве матери…Но то было как во сне. Как во сне было и все, что было потом, — в детстве,отрочестве, в гимназические годы. Были какие-то особые, ни на что не похожиевосхищения то одной, то другой из тех девочек, которые приезжали со своимиматерями на его детские праздники, тайное жадное любопытство к каждому движениюэтого чарующего, тоже ни на что не похожего маленького существа в платьице, вбашмачках, с бантом шелковой ленты на головке. Было (это уже позднее, вгубернском городе) длившееся почти всю осень и уже гораздо более сознательноевосхищение гимназисточкой, часто появлявшейся по вечерам на дереве за заборомсоседнего сада: ее резвость, насмешливость, коричневое платьице, круглыйгребешок в волосах, грязные ручки, смех, звонкий крик, — все было таково, чтоМитя думал о ней с утра до вечера, грустил, порою даже плакал, неутолимо что-тожелая от нее. Потом и это как-то само собой кончилось, забылось, и были новые,более или менее долгие, — и опять-таки сокровенные, — восхищения,были острые радости и горести внезапной влюбленности на гимназических балах…были какие-то томления в теле, в сердце же смутные предчувствия, ожиданиячего-то…

Он родился и вырос в деревне, но гимназистом поневолепроводил весну в городе, за исключением одного года, позапрошлого, когда он,приехав в деревню на масленицу, захворал и, поправляясь, пробыл дома март иполовину апреля. Это было незабвенное время. Недели две он лежал и только вокно видел каждый день меняющиеся вместе с увеличением в мире тепла и светанебеса, снег, сад, его стволы и ветви. Он видел: вот утро, и в комнате так яркои тепло от солнца, что уже ползают по стеклам оживающие мухи… вотпослеобеденный час на другой день: солнце за домом, с другой его стороны, а вокне уже до голубизны бледный весенний снег и крупные белые облака в синеве, ввершинах деревьев… а вот, еще через день, в облачном небе такие яркиепрогалины, и на коре деревьев такой мокрый блеск, и так каплет с крыши надокном, что не нарадуешься, не наглядишься… После пошли теплые туманы, дожди,снег распустило и съело в несколько суток, тронулась река, стала радостно иново чернеть, обнажаться и в саду и на дворе земля… И надолго запомнился Митеодин день в конце марта, когда он в первый раз поехал верхом в поле. Небо неярко, но так живо, так молодо светилось в бледных, в бесцветных деревьях сада.В поле еще свежо дуло, жнивья были дики и рыжи, а там, где пахали, — ужепахали под овес, — маслянисто, с первобытной мощью чернели взметы. И онцеликом ехал по этим жнивьям и взметам к лесу и издалека видел его в чистомвоздухе, — голый, маленький, видный из конца в конец, — потомспустился в его лощины и зашумел копытами лошади по глубокой прошлогоднейлистве, местами совсем сухой, палевой, местами мокрой, коричневой, переехалзасыпанные ею овраги, где еще шла полая вода, а из-под кустов с трескомвырывались прямо из-под ног лошади смугло-золотые вальдшнепы… Чем была для неговся эта весна и особенно этот день, когда так свежо дуло навстречу ему в поле,а лошадь, одолевавшая насыщенные влагой жнивья и черные пашни, так шумно дышалаширокими ноздрями, храпя и ревя нутром с великолепной дикой силой? Казалосьтогда, что именно эта весна и была его первой настоящей любовью, днями сплошнойвлюбленности в кого-то и во что-то, когда он любил всех гимназисток и всехдевок в мире. Но каким далеким казалось ему это время теперь! Насколько был онтогда еще совсем мальчик, невинный, простосердечный, бедный своими скромнымипечалями, радостями и мечтаниями! Сном или, скорее, воспоминанием о каком-точудесном сне была тогда его беспредметная, бесплотная любовь. Теперь же в миребыла Катя, была душа, этот мир в себе воплотившая и надо всем над нимторжествующая.

Только раз в это первое время напомнила о себе Катя зловеще.

Однажды, поздно вечером, Митя вышел на заднее крыльцо. Былоочень темно, тихо, пахло сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутнымиочертаниями сада, слезились мелкие звезды. И вдруг где-то вдали что-то дико,дьявольски гукнуло и закатилось лаем, визгом. Митя вздрогнул, оцепенел, потомосторожно сошел с крыльца, вошел в темную, как бы со всех сторон враждебносторожащую его аллею, снова остановился и стал ждать, слушать: что это такое,где оно, — то, что так неожиданно и страшно огласило сад? Сыч, леснойпугач, совершающий свою любовь, и больше ничего, думал он, а весь замирал какбы от незримого присутствия в этой тьме самого дьявола. И вдруг опять раздалсягулкий, всю Митину душу потрясший вой, где-то близко, в верхушках аллеи,затрещало, зашумело — и дьявол бесшумно перенесся куда-то в другое место сада.Там он сначала залаял, потом стал жалобно, моляще, как ребенок, ныть, плакать,хлопать крыльями и клекотать с мучительным наслаждением, стал взвизгивать,закатываться таким ерническим смехом, точно его щекотали и пытали. Митя, весьдрожа, впился в темноту и глазами и слухом. Но дьявол вдруг сорвался,захлебнулся и, прорезав темный сад предсмертно-истомным воплем, точно сквозьземлю провалился. Напрасно прождав возобновления этого любовного ужаса ещенесколько минут, Митя тихо вернулся домой — и всю ночь мучился сквозь сон всемитеми болезненными и отвратительными мыслями и чувствами, в которые превратиласьв марте в Москве его любовь.

Однако утром, при солнце, его ночные терзания быстрорассеялись. Он вспомнил, как заплакала Катя, когда они твердо решили, что ондолжен на время уехать из Москвы, вспомнил, с каким восторгом она ухватилась замысль, что он тоже приедет в Крым в начале июня, и как трогательно помогала онаему в его приготовлениях к отъезду, как провожала она его на вокзале… Он вынулее фотографическую карточку, долго, долго вглядывался в ее маленькую наряднуюголовку, поражаясь чистотой, ясностью ее прямого, открытого (чуть круглого)взгляда… Потом написал ей особенно длинное и особенно сердечное письмо, полноеверы в их любовь, и опять возвратился к непрестанному ощущению ее любовного исветлого пребывания во всем, чем он жил и радовался.

Он помнил, что он испытал, когда умер отец, девять лет томуназад. Это было тоже весной. На другой день после этой смерти, робко, снедоумением и ужасом пройдя по залу, где с высоко поднятой грудью и сложеннымина ней большими бледными руками лежал на столе, чернел своей сквозной бородой ибелел носом наряженный в дворянский мундир отец, Митя вышел на крыльцо, глянулна стоявшую возле двери огромную крышку гроба, обитую золотой парчой, — ивдруг почувствовал: в мире смерть! Она была во всем: в солнечном свете, ввесенней траве на дворе, в небе, в саду… Он пошел в сад, в пеструю от светалиповую аллею, потом в боковые аллеи, еще более солнечные, глядел на деревья ина первых белых бабочек, слушал первых, сладко заливающихся птиц — и ничего неузнавал: во всем была смерть, страшный стол в зале и длинная парчовая крышка накрыльце! Не по-прежнему, как-то не так светило солнце, не так зеленела трава,не так замирали на весенней, только еще сверху горячей траве бабочки, —все было не так, как сутки тому назад, все преобразилось как бы от близостиконца мира, и жалка, горестна стала прелесть весны, ее вечной юности! И этодлилось долго и потом, длилось всю весну, как еще долго чувствовался — или мнился— в вымытом и много раз проветренном доме страшный, мерзкий, сладковатый запах…