— Ох, ничего не делала, а уморилась! — крикнулаона, смеясь. — Сапоги мои худые, — пронзительно запела она,

Сапоги мои худые,

Носки лаковые,

и опять закричала, смеясь:

— Пойдемте со мной в салаш отдыхать, я на всесогласная!

Смех этот заразил Митю. Широко и неловко улыбаясь, онсоскочил с сука и, подойдя к Соньке, лег и положил ей голову на колени. Сонькаскинула ее, он опять положил, опять думая стихами, которых он начитался запоследние дни:

Вижу, роза, — счастья сила

Яркий свиток свой раскрыла

И увлажила росой

Необъятный, непонятный,

Благовонный, благодатный

Мир любви передо мной…

— Не трожьте меня! — закричала Сонька уже сискренним испугом, стараясь поднять и отбросить его голову. — А то такзакричу, все волки в лесу завоют! У меня ничего для вас нету, горело, дапотухло!

Митя закрыл глаза и молчал. Солнце, дробясь через листву,ветви и грушевый цвет, горячими пятнами пестрило, щекотало его лицо. Соньканежно и зло рванула его черные жесткие волосы, — «чисто у лошади!» —крикнула она и прикрыла ему картузом глаза. Под затылком он чувствовал ее ноги, —самое страшное в мире, женские ноги! — касался им ее живота, слышал запахситцевой юбки и кофточки, и все это мешалось с цветущим садом и с Катей; томноецоканье соловьев вдали и вблизи, немолчное сладострастно-дремотное жужжаниенесметных пчел, медвяный теплый воздух и даже простое ощущение земли под спиноюмучило, томило жаждой какого-то сверхчеловеческого счастья. И вдруг в ельникечто-то зашуршало, весело и злорадно захохотало, потом гулко раздалось: «ку-ку!ку-ку!» — и так жутко, так выпукло, так близко и так явственно, что слышен былхрип и дрожание острого язычка, а желание Кати и желание, требование, чтобы онаво что бы то ни стало немедленно дала именно это сверхчеловеческое счастье,охватило так неистово, что Митя, к крайнему удивлению Соньки, порывисто вскочили большими шагами зашагал прочь.

Вместе с этим неистовым желанием, требованием счастья, подэтот гулкий голос, внезапно раздавшийся с такой страшной явственностью надсамой его головой в ельнике и как будто до дна разверзший лоно всего этоговесеннего мира, он вдруг вообразил, что письма не будет и не может быть, что вМоскве что-то случилось или вот-вот случится и что он погиб, пропал!

В доме он на минуту остановился перед зеркалом в зале. «Онаправа, — подумал он, — глаза у меня если и не византийские, то, во всякомслучае, сумасшедшие. А эта худоба, грубая и костлявая нескладность, мрачнаяугольность бровей, жесткая чернота волос, действительно почти лошадиных, каксказала Сонька?»

Но сзади его послышался быстрый топот босых ног. Онсмутился, обернулся:

— Верно, влюбились, все в зеркало смотритесь, — сласковой шутливостью сказала Параша, пробегая мимо с кипящим самоваром в рукахна балкон.

— Вас мама искали, — прибавила она, с размахуставя самовар на убранный к чаю стол и, обернувшись, быстро и зорко взглянулана Митю.

«Все знают, все догадываются!» — подумал Митя и через силуспросил:

— А где она?

— У себя в комнате.

Солнце, обойдя дом и уже переходя на западное небо,зеркально заглядывало под сосны и пихты, своими хвойными ветвями осенявшиебалкон. Кусты бересклета под ними блестели тоже совсем по-летнему, стеклянно.Стол, покрытый легкой тенью и кое-где жаркими пятнами света, сиял скатертью.Осы вились над корзиночкой с белым хлебом, над граненой вазой с вареньем, надчашками. И вся эта картина говорила о прекрасном деревенском лете и о том, какможно было бы быть счастливым, беззаботным. Чтобы предупредить выход мамы,которая, конечно, не менее других понимает его положение, и чтобы показать, чтоу него вовсе нет никаких тяжких тайн на душе, Митя пошел из зала в коридор, вкоторый выходили двери его комнаты, маминой и двух других, где летом жили Аня иКостя. В коридоре было сумрачно, в комнате Ольги Петровны синевато. Вся комнатабыла тесно и уютно загромождена наиболее старинной мебелью, имевшейся в доме:шифоньерками, комодами, большой постелью и божницей, перед которой, какобыкновенно, горела лампада, хотя Ольга Петровна никогда не проявляла особойрелигиозности. За открытыми окнами, на запущенном цветнике перед входом в главнуюаллею, лежала широкая тень, за тенью празднично зеленел и белел в упоросвещенный сад. Не глядя на весь этот давно привычный вид, опустив глаза вочках на вязанье, Ольга Петровна, крупная и сухощавая, черная и серьезнаясорокалетняя женщина, сидела у окна в кресле и быстро ковыряла крючком.

— Ты спрашивала меня, мама? — сказал Митя, входя иостанавливаясь у порога.

— Да нет, я просто хотела тебя видеть. Я ведь теперьпочти никогда, кроме обеда, не вижу тебя, — ответила Ольга Петровна, непрерывая работы и как-то особенно, не в меру спокойно.

Митя вспомнил, как девятого марта Катя сказала, что онапочему-то боится его матери, вспомнил тайное очаровательное замечание, которое,несомненно, было в ее словах… Он неловко пробормотал:

— Но ты, может, хотела что-нибудь сказать мне?

— Ничего, кроме того, что мне кажется, что ты что-тозаскучал последние дни, — сказала Ольга Петровна. — Может, проехалсябы куда-нибудь… к Мещерским, например… Полон дом невест, — прибавила она,улыбаясь, — и вообще, по-моему, очень милая и радушная семья.

— Как-нибудь на днях с удовольствием съезжу, — струдом ответил Митя. — Но пойдем чай пить, там так хорошо на балконе… Там ипоговорим, — сказал он, отлично зная, что мама, по своему проницательномууму и по своей сдержанности, не будет больше возвращаться к этому бесполезномуразговору.

На балконе они просидели почти до заката. Мама после чаяпродолжала вязать и говорить о соседях, о хозяйстве, об Ане и Косте, — уАни опять передержка в августе! Митя слушал, порою отвечал, но все времяиспытывал нечто подобное тому, что он испытывал перед отъездом изМосквы, — что опять он как будто пьян от какой-то тяжкой болезни.

А вечером он часа два безостановочно шагал по дому взад ивперед, насквозь проходя зал, гостиную, диванную и библиотеку, вплоть до ееюжного окна, открытого в сад. В окна зала и гостиной мягко краснел меж ветвямисосен и пихт закат, слышались голоса и смех работников, собиравшихся к ужинувозле людской. В пролет комнат, в окно библиотеки, глядела ровная и бесцветнаясинева вечернего неба с неподвижной розовой звездой над ней; на этой синевекартинно рисовалась зеленая вершина клена и белизна, как бы зимняя, всего того,что цвело в саду. А он шагал и шагал, уже совсем не заботясь о том, как будетэто истолковано в доме. Зубы его были стиснуты до боли в голове.

С этого дня он перестал следить за всеми теми переменами,что совершало вокруг него наступающее лето. Он видел и даже чувствовал их, этиперемены, но они потеряли для него свою самостоятельную ценность, оннаслаждался ими только мучительно: чем было лучше, тем мучительнее было ему.Катя стала уже истинным наваждением; Катя была теперь во всем и за всем уже донелепости, а так как всякий новый день все страшнее подтверждал, что она длянего, для Мити, уже не существует, что она уже в чьей-то чужой власти, отдаеткому-то другому себя и свою любовь, всецело долженствующую принадлежать ему,Мите, то и все в мире стало казаться ненужным, мучительным и тем более ненужными мучительным, чем более оно было прекрасно.