И тронул лошадь, и дрожки опять затряслись и запрыгали, Митякрепко держался за подушку и, стараясь не глядеть на красную толстую шеюстаросты, смотрел вдаль, через деревья своего сада и лозины деревни, лежавшейна скате к реке, к речным лугам. Что-то дико неожиданное, нелепое и вместе стем такое, отчего по всему телу проходило знобящее томление, было уженаполовину сделано. И уже как-то по-иному, чем прежде, торчала перед ним из-завершин сада и блестела крестом в предвечернем солнце с детства знакомаяколокольня.

Девки за худобу звали Митю борзым, он был из той породылюдей с черными, как бы постоянно расширенными глазами, у которых почти нерастут даже в зрелые годы ни усы, ни борода, — курчавится только нечторедкое и жесткое. Однако на другой день после разговора со старостой он с утрапобрился и надел желтую шелковую рубашку, странно и красиво осветившую егоизможденное и как бы вдохновенное лицо.

В одиннадцатом часу он медленно, стараясь придать себенемного скучающий, от нечего делать гуляющий вид, пошел в сад.

Вышел он с главного крыльца, обращенного на север. Насевере, над крышами каретного сарая и скотного двора и над той частью сада,из-за которой всегда глядела колокольня, стояла аспидная муть. Да и все былотускло, в воздухе парило и пахло из трубы людской. Митя повернул за дом инаправился к липовой аллее, глядя на вершины сада и на небо. Из-поднеопределенных туч, заходящих за садом, с юго-востока, дуло слабым горячимветром. Птицы не пели, даже соловьи молчали. Одни пчелы во множестве беззвучнонеслись через сад со взятки.

Девки, поправляя вал, работали опять возле ельника,заделывали в валу протоптанные скотиной лазы, заваливали их землей и парным,приятно-вонючим навозом, который работники от времени до времени подвозили соскотного двора через аллею, — аллея вся была усеяна влажными и блестящимишмотами. Девок было штук шесть. Соньки уже не было, — ее таки просватали,и теперь она сидела дома, кое-что готовя к свадьбе. Было несколько совсем ещежиденьких девчонок, была толстая, миловидная Анютка, была Глашка, ставшая какбудто еще суровее и мужественнее, — и Аленка. И Митя сразу увидел ее средидеревьев, сразу понял, что это она, хотя прежде никогда не видал ее, и его, какмолния, поразило нежданно и резко ударившее ему в глаза что-то общее, чтобыло, — или только почудилось ему, — в Аленке с Катей. Это было такудивительно, что он даже приостановился, на миг оторопел. Потом решительнопошел прямо на нее, не спуская с нее глаз.

Она была тоже невелика, подвижна. Несмотря на то, что онапришла на грязную работу, она была в хорошенькой (белой с красными крапинками)ситцевой кофте, подпоясанной черным лакированным поясом, в такой же юбке, врозовом платочке, в красных шерстяных чулках и в черных мягких чунях, в которых(или, вернее, во всей ее маленькой легкой ноге) было опять-таки что-то Катино,то есть женское, смешанное с чем-то детским. И головка у нее была невелика итемные глаза стояли и сияли почти так же, как у Кати. Когда Митя подходил, онаодна не работала, как бы чувствуя свою некую особенность среди прочих, стоялана валу, поставив правую ногу на вилы и разговаривая со старостой. Староста,облокотясь, лежал под яблоней на своем пиджаке с рваной подкладкой и курил.Митя подошел — он вежливо подвинулся на траву, давая ему место на пиджаке.

— Садитесь, Митрий Палыч, закуряйте, — сказал ондружески и небрежно.

Митя бегло, исподтишка глянул на Аленку, — очень хорошоосвещал ее лицо ее розовой платочек, — сел и, опустив глаза, сталзакуривать (он много раз за зиму и весну бросал курить, теперь опять закурил).Аленка даже не поклонилась ему, как будто и не заметила его. Староста продолжалговорить ей что-то, чего Митя не понимал, не зная начала разговора. Онасмеялась, но как-то так, точно ни ум, ни сердце ее не участвовали в этом смехе.В каждую свою фразу староста пренебрежительно и насмешливо вставлял похабныенамеки. Она отвечала ему легко и тоже насмешливо, давая понять, что он вкаких-то своих намерениях на кого-то вел себя глупо, чересчур нахрапом, авместе с тем и трусливо, боясь жены.

— Ну, да тебя не перебрешешь, — сказал наконецстароста, прекращая спор, будто бы ввиду его надоевшей бесполезности. — Тылучше иди посиди с нами. Барин тебе хочут слово сказать.

Аленка повела глазом куда-то в сторону, подоткнула нависочках темные колечки волос и не двинулась с места.

— Иди, говорю, дура! — сказал староста.

И, подумав мгновенье, Аленка вдруг легко соскочила с вала,подбежала и на корточках присела в двух шагах от лежавшего на пиджаке Мити,весело и любопытно смотря в лицо ему темными расширенными глазами. Потомзасмеялась и спросила:

— А правда вы, барчук, с бабами не живете? Как дьячоккакой?

— А ты почем знаешь, что не живут? — спросилстароста.

— Да уж знаю, — сказала Аленка. — Слышала.Нет, они не можут. У них в Москве есть, — вдруг заиграв глазами, сказалаона.

— Подходящих для них нету, вот и не живут, —ответил староста. — Много ты понимаешь в их деле!

— Как нету? — сказала Аленка, смеясь. —Сколько баб, девок! Вон Анютка, — чего лучше? Анютк, поди сюда, делоесть! — крикнула она звонко.

Анютка, широкая и мягкая в спине, короткорукая,обернулась, — лицо у нее было миловидное, улыбка добрая и приятная, —что-то крикнула в ответ певучим голосом и заработала еще пуще.

— Говорят тебе, поди! — еще звончей повторилаАленка.

— Нечего мне ходить, не заучена я этим делам, —пропела Анютка радостно.

— Нам Анютка не нужна, нам надо почище,поблагороднее, — наставительно сказал староста. — Мы сами знаем, когонам надо.

И очень выразительно посмотрел на Аленку. Она слегкасмутилась, чуть-чуть покраснела.

— Нет, нет, нет, — ответила она, скрывая смущениеулыбкой, — лучше Анютки не найдете. А не хочете Анютку, — Настьку,она тоже чисто ходит, в городе жила…

— Ну будет, молчи, — неожиданно грубо сказалстароста. — Занимайся своим делом, побрехала, и будет. Меня и так барыняругают, говорят, они у тебя только охальничают…

Аленка вскочила — и опять с необыкновенной легкостью —взялась за вилы. Но работник, сваливший в это время последнюю телегу навоза,крикнул: «Завтракать!» — и, задергав вожжами, бойко загремел вниз по аллеепустым тележным ящиком.

— Завтракать, завтракать! — на разные голосазакричали и девки, бросая лопаты и вилы, перескакивая через вал, соскакивая снего, мелькая голыми ногами и разноцветными чулками и сбегаясь под ельник ксвоим узелкам.

Староста покосился на Митю, подмигнул ему, желая сказать,что дело идет, и, приподнимаясь, начальственно согласился:

— Ну, завтракать так завтракать…

Девки, пестрея под темной стеной елок, весело и как попалорасселись на траве, стали развязывать узелки, вынимать лепешки и раскладыватьих на подолы между прямо лежащих ног, стали жевать, запивая из бутылок ктомолоком, кто квасом и продолжая громко и беспорядочно говорить, хохоча каждомуслову и поминутно взглядывая на Митю любопытными и вызывающими глазами. Аленка,наклонясь к Анютке, что-то сказала ей на ухо. Анютка, не сдержав очаровательнойулыбки, с силой оттолкнула ее (Аленка, давясь смехом, повалилась головой к себена колени) и с притворным возмущением крикнула на весь ельник своим певучимголосом: