Он с возмущением вспомнил свое намерение застрелиться, еслине будет письма от Кати, и опять лег и опять взялся за Писемского. Нопо-прежнему он ничего не понимал, читая, а порою, глядя в книгу и думая обАленке, весь начинал дрожать от все растущей дрожи в животе. И чем ближе подходилвечер, тем все чаще охватывала, била дрожь. Голоса и шаги по дому, голоса надворе, — уже запрягали тарантас на станцию, — все раздавалось так,как во время болезни, когда лежишь один, а вокруг течет обычная, будничнаяжизнь, равнодушная к тебе и потому чуждая, даже враждебная. Наконец где-токрикнула Параша: «Барыня, лошади готовы!» — послышалось сухое бормотаниебубенчиков, потом топот копыт, шорох подкатывающего к крыльцу тарантаса… «Ах,да когда же все это кончится!» — пробормотал Митя вне себя от нетерпения, недвигаясь, но жадно слушая голос Ольги Петровны, отдававшей в лакейскойпоследние приказания. Вдруг бубенчики забормотали и, бормоча все слитнее подзвуки покатившегося под гору экипажа, стали глохнуть…

Быстро встав с места, Митя вышел в зал. В зале было пусто исветло от ясного желтоватого заката. Во всем доме было пусто и как-то странно,страшно пусто! Со странным, как бы прощальным чувством Митя взглянул в пролетрастворенных молчаливых комнат — в гостиную, в диванную, в библиотеку, в окнокоторой по-вечернему синел южный небосклон, зеленела живописная вершина клена ирозовой точкой стоял над ней Антарес… Потом заглянул в лакейскую, нет ли тамПараши. Убедившись, что и там пусто, он схватил с вешалки картуз, пробежалназад, в свою комнату, и выскочил в окно, далеко выкинув на цветник своидлинные ноги. На цветнике он на мгновение замер, потом, согнувшись, перебежал всад и тотчас же вильнул в глухую боковую аллею, густо заросшую кустами акации исирени.

Росы не было, не могли быть поэтому особенно слышны запахивечернего сада. Но Мите, при всей бессознательности всех его действий в этотвечер, все же показалось, что он еще никогда в жизни, — за исключением,может быть, раннего детства, — не встречал такой силы и такого разнообразиязапахов, как теперь. Все пахло — кусты акации, листья сирени, листья смородины,лопухи, чернобыльник, цветы, трава, земля…

Быстро сделав несколько шагов с жуткой мыслью: «А вдруг онаобманет, не придет?» — теперь казалось, что вся жизнь зависит от того, придетили не придет Аленка, — уловив среди запахов растительности еще и запахвечернего дыма откуда-то с деревни, Митя еще раз остановился, обернулся намгновение: вечерний жук медленно плыл и гудел где-то возле него, точно сеятишину, успокоение и сумерки, но еще светло было от зари, охватившей полнебасвоим ровным, долго не гаснущим светом первых летних зорь, а над крышей дома,кое-где видной из-за деревьев, высоко блестел в прозрачной небесной пустотекрутой и острый серпок только что народившегося месяца. Митя глянул на него,быстро и мелко перекрестился под ложечкой и шагнул в кусты акации. Аллея вела влощину, но не к шалашу, — к нему надо было идти наискось, взять левее. ИМитя, шагнув через кусты, побежал целиком, среди широко и низко распростертыхветвей, то нагибаясь, то отстраняя их от себя. Через минуту он уже был наусловленном месте.

Он со страхом сунулся в шалаш, в его темноту, пахнущую сухойпрелой соломой, зорко оглянул его и почти с радостью убедился, что там ещеникого нет. Но роковой миг близился, и он стал возле шалаша, весь превратясь вчуткость, в напряженнейшее внимание. Весь день почти ни на минуту не оставлялоего необыкновенное телесное возбуждение. Теперь оно достигло высшей силы. Ностранно — как днем, так и теперь, оно было какое-то самостоятельное, непроникало его всего, владело только телом, не захватывая души. Сердце, однако,билось страшно. А кругом было так поразительно тихо, что он слышал только одно— это биение. Беззвучно, неустанно вились, крутились мягкие бесцветные мотылькив ветвях, в серой листве яблонь, разнообразно и узорно рисовавшихся на вечернемнебе, и от этих мотыльков тишина казалась еще тише, точно мотыльки ворожили изавораживали ее. Вдруг где-то сзади него что-то хрустнуло — и звук этот какгром поразил его. Он порывисто обернулся, глянул меж деревьев по направлению квалу — и увидал, что под сучьями яблонь катится на него что-то черное. Но ещене успел он сообразить, что это такое, как это темное, набежав на него, сделалокакое-то широкое движение — и оказалось Аленкой.

Она откинула, сбросила с головы подол короткой юбки изчерной самотканой шерсти, и он увидал ее испуганное и сияющее улыбкой лицо. Онабыла боса, в одной юбке и в простой суровой рубахе, заправленной в юбку. Подрубахой стояли ее девичьи груди. Широко вырезанный ворот открывал ее шею ичасть плечей, а засученные выше локтя рукава — округлые руки. И все в ней, отнебольшой головки, покрытой желтым платочком, и до маленьких босых ног, женскихи вместе с тем детских, было так хорошо, так ловко, так пленительно, что Митя,видевший ее до сих пор только наряженной, впервые увидавший ее во всей прелестиэтой простоты, внутренне ахнул.

— Ну, скорее, что ли, — весело и воровскипрошептала она и, оглянувшись, нырнула в шалаш, в его пахучий сумрак.

Там она приостановилась, а Митя, стиснув зубы, чтобыудержать их стук, поспешил запустить руку в карман — ноги его были напряжены,тверды, как железо, — и сунул ей в ладонь смятую пятирублевку. Она быстроспрятала ее за пазуху и села на землю. Митя сел возле нее и обнял ее за шею, незная, что делать, — надо ли целовать или нет. Запах ее платка, волос,луковый запах всего ее тела, смешанный с запахом избы, дыма, — все было доголовокружения хорошо, и Митя понимал, чувствовал это. И все-таки было все тоже, что и раньше: страшная сила телесного желания, не переходящая в желаниедушевное, в блаженство, в восторг, в истому всего существа. Она откинулась илегла навзничь. Он лег рядом, привалился к ней, протянул руку. Тихо и нервносмеясь, она поймала ее и потянула вниз.

— Никак нельзя, — сказала она не то в шутку, не тосерьезно.

Она отвела его руку и цепко держала ее своей маленькойрукой, глаза ее смотрели в треугольную раму шалаша на ветви яблонь, на ужепотемневшее синее небо за этими ветвями и неподвижную красную точку Антареса,еще одиноко стоящую в нем. Что выражали эти глаза? Что надо было делать?Поцеловать в шею, в губы? Вдруг она поспешно сказала, берясь за свою короткуючерную юбку:

— Ну, скорей, что ли…

Когда они поднялись, — Митя поднялся, совершеннопораженный разочарованием, — она, перекрывая платок, поправляя волосы,спросила оживленным шепотом, — уже как близкий человек, как любовница:

— Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дешевопоросят продает. Правда ай нет? Вы не слыхали?

На этой же неделе, в субботу, дождь, начавшийся еще в среду,ливший с утра и до вечера, лил как из ведра.

Он то и дело припускал в этот день особенно бурно и мрачно.

И весь день Митя без устали ходил по саду и весь день такстрашно плакал, что порой даже сам дивился силе и обилию своих слез.