Казалось, что вообще что-то стало отвлекать ее от него. Онне мог спокойно думать о директоре. Но что директор! Казалось, что вообще надКатиной любовью стали преобладать какие-то другие интересы. К кому, к чему?Митя не знал, он ревновал Катю ко всем, ко всему, главное, к тому общему, имвоображаемому, чем втайне от него уже будто бы начала жить она. Ему казалось,что ее непреоборимо тянет куда-то прочь от него и, может быть, к чему-тотакому, о чем даже и помыслить страшно.

Раз Катя, полушутя, сказала ему в присутствии матери:

— Вы, Митя, вообще рассуждаете о женщинах по Домострою.И из вас выйдет совершенный Отелло. Вот уж никогда бы не влюбилась в вас и не пошлаза вас замуж!

Мать возразила:

— А я не представляю себе любви без ревности. Кто неревнует, тот, по-моему, не любит.

— Нет, мама, — сказала Катя со своею постояннойсклонностью повторять чужие слова, — ревность это неуважение к тому, коголюбишь. Значит, меня не любят, если мне не верят, — сказала она, нарочноне глядя на Митю.

— А по-моему, — возразила мать, — ревность иесть любовь. Я даже это где-то читала. Там это было очень хорошо доказано идаже с примерами из Библии, где сам бог называется ревнителем и мстителем…

Что до Митиной любви, то она теперь почти всецело выражаласьтолько в ревности. И ревность эта была не простая, а какая-то, как емуказалось, особенная. Они с Катей еще не переступили последней черты близости,хотя позволяли себе в те часы, когда оставались одни, слишком многое. И теперь,в эти часы, Катя бывала еще страстнее, чем прежде. Но теперь и это сталоказаться подозрительным и возбуждало порою ужасное чувство. Все чувства, изкоторых состояла его ревность, были ужасны, но среди них было одно, котороебыло ужаснее всех и которое Митя никак не умел, не мог определить и дажепонять. Оно заключалось в том, что те проявления страсти, то самое, что былотак блаженно и сладостно, выше и прекраснее всего в мире в применении к ним,Мите и Кате, становилось несказанно мерзко и даже казалось чем-топротивоестественным, когда Митя думал о Кате и о другом мужчине. Тогда Катявозбуждала в нем острую ненависть. Все, что, глаз на глаз, делал с ней он сам,было полно для него райской прелести и целомудрия. Но как только он представлялсебе на своем месте кого-нибудь другого, все мгновенно менялось, — всепревращалось в нечто бесстыдное, возбуждающее жажду задушить Катю и, преждевсего, именно ее, а не воображаемого соперника.

В день экзамена Кати, который состоялся наконец (на шестойнеделе поста), как будто особенно подтвердилась вся правота Митиных мучений.

Тут Катя уже совсем не видела, не замечала его, была всячужая, вся публичная.

Она имела большой успех. Она была во всем белом, какневеста, и волнение делало ее прелестной. Ей дружно и горячо хлопали, идиректор, самодовольный актер с бесстрастными и печальными глазами, сидевший впервом ряду, только ради пущей гордости делал ей иногда замечания, говорянегромко, но как-то так, что было слышно на всю залу и звучало нестерпимо.

— Поменьше читки, — говорил он веско, спокойно итак властно, точно Катя была его полной собственностью. — Не играй, апереживай, — говорил он раздельно.

И это было нестерпимо. Да нестерпимо было и самое чтение,вызывавшее рукоплескания. Катя горела жарким румянцем, смущением, голосок ееиногда срывался, дыхания не хватало, и это было трогательно, очаровательно. Ночитала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которыесчитались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которойуже всеми помыслами своими жила Катя: она не говорила, а все время восклицала скакой-то назойливой томной страстностью, с неумеренной, ничем не обоснованной всвоей настойчивости мольбой, и Митя не знал, куда глаза девать от стыда за нее.Ужаснее же всего была та смесь ангельской чистоты и порочности, которая была вней, в ее разгоревшемся личике, в ее белом платье, которое на эстраде казалоськороче, так как все сидящие в зале глядели на Катю снизу, в ее белых туфелькахи в обтянутых шелковыми белыми чулками ногах. «Девушка пела в церковномхоре», — с деланной, неумеренной наивностью читала Катя о какой-то будтобы ангельски невинной девушке. И Митя чувствовал и обостренную близость к Кате, —как всегда это чувствуешь в толпе к тому, кого любишь, — и злуювраждебность, чувствовал и гордость ею, сознание, что ведь все-таки емупринадлежит она, и вместе с тем разрывающую сердце боль: нет, уже непринадлежит!

После экзамена были опять счастливые дни. Но Митя уже неверил им с той легкостью, как прежде. Катя, вспоминая экзамен, говорила:

— Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я ичитала-то так хорошо только для тебя одного!

Но он не мог забыть, что чувствовал он на экзамене, и не могсознаться, что эти чувства и теперь не оставили его. Чувствовала его тайныечувства и Катя и однажды, во время ссоры, воскликнула:

— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему,все так дурно во мне! И чего ты, наконец, хочешь от меня?

Но он и сам не понимал, за что он любил ее, хотя чувствовал,что любовь его не только не уменьшается, но все возрастает вместе с тойревнивой борьбой, которую он вел с кем-то, с чем-то из-за нее, из-за этойлюбви, из-за ее напрягающейся силы, все более возрастающей требовательности.

— Ты любишь только мое тело, а не душу! — горькосказала однажды Катя.

Опять это были чьи-то чужие, театральные слова, но они, привсей их вздорности и избитости, тоже касались чего-то мучительно неразрешимого.Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел… Что это значитвообще — любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, чтослышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точноопределяющего ее слова. В книгах и в жизни все как будто раз и навсегдаусловились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только отом, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни нато, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то,что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, докакого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовалее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душупотрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?

Она все больше менялась.

Успех на экзамене много значил. И все-таки были на то икакие-то другие причины.

Как-то сразу превратилась Катя с наступлением весны как бы вкакую-то молоденькую светскую даму, нарядную и все куда-то спешащую. Митетеперь просто стыдно было за свой темный коридор, когда она приезжала, —теперь она не приходила, а всегда приезжала, — когда она, шурша шелком,быстро шла по этому коридору, опустив на лицо вуальку. Теперь она бываланеизменно нежна с ним, но неизменно опаздывала и сокращала свидания, говоря,что ей опять надо ехать с мамой к портнихе.