Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот такие были соседи.
Что пропущено?
Пропущена квартира на третьем этаже, двадцать четвертая. Самая важная. Когда Марат учился в десятом классе, туда въехала семья Карины, девочки, девушки, женщины, которую он на всю жизнь полюбил.
Но в ту пору у него уже кое-что было с соседкой по балкону Ларисой.
Она училась в девятом, стала высокой, стройной, очень милой. Они часто встречались и в школе, и на улице, и, конечно, когда одновременно оказывались на своих балконах. Если в это время на балконе оказывался и Гена Савельев, по ту сторону подъезда с его большими окнами, замурованными зелеными стеклоблоками, пропускающими свет, но непроницаемыми для взгляда, он тут же начинал корчить рожи и намекать похабными телодвижениями, что Марат должен войти с Ларисой в очень близкий контакт. Он надоедал Марату, спрашивал то и дело:
– Ты хотя бы сосешься с ней?
– Да пошел ты!
– Дурак, она ништяк девочка.
– И чего?
– Как чего?
Гена Марата не понимал: если девочка ништяк, это достаточный повод, чтобы с ней целоваться. Сосаться, как он говорит. Много тогда было подобных выражений. Еще – лизаться. Фаловать. Если парень с девушкой дружил, говорили: он с ней ходит. Или: он с ней лазиет. И это правда, не было ведь нормальных кафе или хотя бы фастфудов, как сейчас, где можно вместе посидеть, в квартирах вечно торчат родители, или бабушки с дедушками, или браться-сестры, вот и приходилось блуждать среди однообразных пятиэтажек, заходя в подъезды погреться и поцеловаться.
Но у Марата и Ларисы долгое время ничего этого не было, они говорили на разные темы спокойно и безлично, будто сидели рядом на уроке.
Однажды утром, в мае, в воскресенье, Марат проснулся почему-то очень рано, умылся, выпил чаю, вышел на балкон, в прохладное утреннее тепло, прищурился на солнце и почувствовал себя счастливым, потому что впереди целая жизнь – несомненно, замечательная. Вдруг вышла и Лариса в коротком халатике, из которого выросла.
– Доброе утро! – сказала с улыбкой.
– Доброе утро, – ответил Марат.
Обоим было приятно, что они проснулись так рано и стоят тут вдвоем, когда все еще спят.
Марат был в трениках с пузырями на коленях, это смущало, и с голым торсом, который, он знал, у него неплох от природы, и это утешало.
Они стояли очень близко. Край воротничка халата Ларисы завернулся внутрь, захотелось поправить. И Марат протянул руку.
– Ты чего? – не поняла Лариса.
– У тебя там…
– А, – посмотрела она и поправила сама. – Какой заботливый. С чего бы?
– Да просто, – сказал Марат и взял ее за руку.
Она молчала и ждала.
Отпустить руку, никак не объяснив, зачем взял, было невозможно. Требовалось продолжение.
– У тебя загорелая рука какая, – сказал Марат.
– Да, быстро схватывается. И на второй тоже так, видишь?
Теперь обе ее руки были в руках Марата. Он потянул их к себе. Лариса закрыла глаза. Ну? – И как после этого не поцеловать девушку? Марат и поцеловал.
Это стало их игрой и ритуалом – просыпаться очень рано и целоваться. На соседних балконах никого не было, а наблюдать со стороны некому – напротив нет домов.
Потом стали целоваться по вечерам, это было еще интереснее.
А на улице и в школе делали вид, что ничего не произошло. Вместе не ходили и не лазили. Хранили тайну. И никаких слов о любви или еще о чем-то. Как и прежде, говорили о разных вещах, потом целовались, опять говорили, опять целовались.
Однажды их застал Гена. Завопил со своего балкона диким голосом:
– Сосутся! Га-га-га, хо-хо-хо, гля, ё, сосутся! Умора, ё!
Гена в ту пору учился в техникуме, примкнул к компании серьезных старшекурсников, хвастал умением выпить бутылку портвейна, не касаясь ртом горлышка и не глотая, переливая ее содержимое в себя.
– Не ори, осел! – сказала ему Лариса.
– А че, я ниче! Сами сосутся, а сами это самое! Мамка с папкой разрешают, Ларис, а?
Лариса скривилась и ушла с балкона.
Ушел и Марат.
Гена тут же явился узнать подробности.
– Ты ее уже или нет?
– Отстань.
– Значит, нет. А почему? Не дает?
– Отстань, говорю.
– Значит, не просил. Почему? Боишься? Научить? У меня уже три было, сам знаешь.
Гена не раз рассказывал об этих трех, Марат видел, что он врет, но не уличал – с детства не любил ставить кого-то в неловкое положение.
– Поздравляю, – сказал он, – а мне некогда, не видишь, к экзаменам готовлюсь. Иди отсюда!
Гена ушел, хихикая.
Но свое черное дело сделал, нарушил своим дурацким криком их тайну, оба почувствовали, что теперь все будет не так, как раньше.
Даже целоваться стало стеснительно – будто кто-то смотрит.
Как-то вечером она сказала:
– Сейчас опять этот дурачок выскочит. Может, зайдешь ко мне?
Марат зашел. Он и раньше заходил, чаще при ее родителях и как бы по делу – взять или отдать книгу, попросить чистую тетрадь, если есть. При этом ни разу не перелез через перегородку, чтобы сразу попасть в ее комнату. Спускался вниз, шел к ее подъезду, поднимался, звонил, открывали ее мать или отец, а иногда и она сама. И никогда не уединялись в ее комнате, не закрывали дверь, если были там.
И вот – позвала.
Марат, слегка растерявшись, спросил:
– А родители дома?
И тут же мысленно выругал себя за этот вопрос. Она ведь что подумает? Она подумает: если спрашивает, значит в отсутствие родителей будет вести себя не так, как при них. А он не собирался вести себя не так.
Но отступать было поздно.
– Сейчас приду.
– Да просто перелезь, – сказала Лариса.
И он перелез.
Лариса была все в том же халатике. Волосы влажные, после душа, наверно.
О чем они тогда говорили, Марат не помнит. Помнит только, как лежал рядом с ней, прижав ее к спинке дивана, одна рука была под ней и занемела, а вторая все гладила и гладила то, что было под халатиком, ниже не опускаясь, гладила и гладила, гладила и гладила, а поцелуй, совершаемый в это время, был до боли мучительным. Марат, не маленький уже, понимал, что может быть дальше. Но с удивлением чувствовал, что не хочет этого. Что целоваться ему нравится, гладить Ларису тоже, но странная история – губы Ларисы ему нравились, нравилось и все остальное телесное,
