class="stanza">

Огней так много золотых

На улицах Саратова.

Парней так много холостых,

А я люблю женатого…

Лучшая песня о моем родном городе, хотя она вовсе и не о нем[5].

Наверное, мое поколение последнее, в котором эта песня и ей подобные пробуждают ностальгические чувства. Или ностальгию по ностальгическим чувствам.

Я мог бы, конечно, рассказать рифмующуюся с песней историю, настоящую или выдуманную, о случившейся давным-давно в городе Саратове любви кого-то ко мне, женатому. Не конкретно ко мне, физлицу А. И. Слаповскому, а автору-герою. Вышло бы поэтично, задушевно, печально и светло. Я умею.

Но не хочется.

Мне другое интересно, мне интересен феномен советской «народной» песни. Не массовой, не попсы, как сейчас, а именно народной. При этом не народом, как встарь, рожденной: она имела авторов, но ушла в народ, благодарно была им присвоена.

Имеется в виду песня лирическая, песня не шествий, площадей, колонных залов и парадных оркестров, тем более что в бравурных советских маршах давно уже заметили обескураживающее сходство с маршами нацистской Германии того же времени, и это понятно – схожа эстетическая бодро-агрессивная основа, а песня старых улочек и окраин, многоэтажек, сельских непроезжих и непроглядных в своей необозримости просторов, пропыленных машин и автобусов, где звучит радио, песня застолий и посиделок, песня баяна, гармоники и тихой гитары.

Конечно, это связано в первую очередь с кино – «Дело было в Пенькове», откуда и вылетела песня про любовь к женатому, «Весна на Заречной улице», «Девчата», «Два бойца», «Верные друзья» и много-много других, сами найдите, я не трактат пишу. Были шедевры и вне фильмов, например, гениальная «Одинокая гармонь», которую кто только ни пел, включая Ива Монтана, – на французском языке и с другими словами.

В мелодике – русская крестьянская напевность, приятная банальность городского романса, да еще терпкость Одессы: еврейской струи в волнах советской песни не меньше, чем собственно русской. А о том, сколько ее в произведениях, написанных для социалистических детей, отдельный долгий разговор – достаточно послушать творение 1937 года «А брив дем хавер Ворошилов».

Когда я слышу эти песни, то представляю, как слушали их мои молодые папа и мама, как они пели их с друзьями или вдвоем, и пощипывает в глазах. А жизнь тогдашняя кажется простой, чистой и наивной, хотя я знаю, что это не так.

Почему усердно поддерживалась и одобрялась партией и правительством эта линия, почему цепляли на лацканы ордена и медали поэтам и композиторам, избравшим так называемое народное звучание? Ответ на поверхности – советская власть приняла в наследство от власти имперской стремление во всем опираться на простого человека. Его, как усыпляюще шептала пропаганда, чаяния и нужды. В том числе нужду маленько попечалиться под красивую мелодию.

Одновременно запрещался рок – вплоть до восьмидесятых, когда и хлынул бурным потоком. Рок не народен, не прост и претендует нарушить монополию власти на право высказывания о насущных проблемах общей жизни, поэтому изначально был подозрителен. Как и авторская или бардовская песня, которая, впрочем, в массе своей была вполне травоядной. «Милая моя, солнышко лесное»? На здоровье, пусть поют на своей Грушинке[6], нам от этого не убудет!

Главное впечатление, которое возникает, когда смотришь романтические фильмы тех лет и вбираешь в себя ту музыку: а ведь все-таки, черт побери, было же, наверное, какое-то единство у советского народа, который все это не только пассивно потреб- лял, но и брал в свой обиход, в душу и сердце!

Может, правы те, кто говорят о небывалой спаянности, небывалом общем порыве, небывалой дружбе народов и сословий, мужчин и женщин, взрослых и детей?

Вопрос серьезный.

Опуская рассуждения, так как не социолог, не политолог и не историк, сразу выскажу мнение: да, иногда в чувствах своих народ был един. Периодически, но не регулярно. Это единение именно эмоциональное, как за столом, когда все выпивши, и все друг друга любят, и все поют. Патриотизм, к слову сказать, напиток тоже очень хмельной.

Отсюда и тоска многих о тех временах. На самом деле – о мифе. А советский миф, что ни говори, был красив. «И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!» – искренне надсаживался Маяковский, не столько веря в самим собой сказанное, сколько страстно желая поверить, убедить себя (не убедил), и мне это настроение вполне понятно, хоть и давно не близко – весна оказалась со страшными заморозками.

Такое единство, как и всякое эмоциональное, чем бы оно ни было вызвано: праздничным застольем, пятилеткой в четыре года, победой нашей хоккейной сборной, первым полетом человека в космос или присоединеньем Крыма, – оказывается временным, некрепким. Это лишь видимость настоящего единства, подделка под него. Нацию (государственную, не только этническую) крепко и надолго объединяют ум и дело, а не порыв, не эмоции, и вот тут-то и проблемы, тут-то, как выяснилось, сплошь разброд и шатание.

И замечательная советская песня, если вглядеться, тоже часто подделка, как и мифическое наше единство. Очень искусная, но не народная, а под народ, для народа, во угождение ему. И для поучения, потому что хоть дозволялось сочинять и петь про личное, в том числе даже про несчастную любовь к чужому мужу, но с непременными оговорками и расставлением точек.

Его я видеть не должна,

Боюсь ему понравиться.

С любовью справлюсь я одна,

А вместе нам не справиться.

И лирично, и прилично.

И все же – хорошо, очень хорошо, особенно если сравнивать с тем, что поют про это сейчас. Один лишь пример:

Я знаю, ты женат на этой стерве.

Скажи ей, что была я твоей первой.

И пусть она теперь живет на нерве,

Я верну тебя, я искупаюсь в твоей сперме![7]

Ох… Прав, как всегда, Пушкин: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Пошаришь в Авторадио, ища что-нибудь не столь паскудное, услышишь «если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера» и притормозишь на этом, очарованный.

Но потом все равно переключишь на что-то другое.

Скажут: ладно, всех рассудил, все разобрал, там народ, там не народ, а сам-то ты кто? Сам что слушаешь в грустную минуту?

Отвечаю: я почти не слушаю песни, хотя и сам их когда-то сочинял – не народные и не бардовские, ерунду какую-то для собственного развлечения. Я предпочитаю музыку без слов. А если уж песни, то на чужом языке,