Иными словами, женщина, в которую постепенно превращаласьНэнси, очень нравилась ей самой.

— Знаешь, Питер, я хочу сменить имя, — призналасьона, поднося к губам бокал с вином. Почему-то обсуждать это с ним ей былогораздо труднее, чем с Фэй. Она уже почти жалела, что заговорила об этом, ноответ Питера сразу же успокоил ее.

— Это меня не удивляет, — серьезно ответилон. — Ты теперь новый человек, Нэнси, так почему бы тебе не назватьсядругим именем? А каким? Ты уже думала об этом?

Он с нежностью посмотрел на нее и, прищурившись, сталприкуривать от серебряной зажигалки длинную тонкую сигару. Это был «Дон Диего»— его любимый сорт, и Нэнси с удовольствием принюхалась. Она уже полюбилатонкий аромат этих сигар. Особенно приятным он казался ей после еды. Питерпредпочитал все самое лучшее, и с его помощью Нэнси тоже коротко познакомиласьс дорогими французскими винами, изысканными блюдами, душистым ароматом хорошеготабака.

И дело было не в цене и не в престиже — просто во всех этихвещах действительно было что-то особенное, изысканно-тонкое, почти неуловимое,и это тоже объединяло их с Питером.

— Итак, — спросил он, — как зовут мою новуюподружку?

— Я пока не знаю, — ответила Нэнси. — Яперебрала много имен, но больше других мне нравится Мари. Мари Адамсон. А тычто скажешь?

Питер немного подумал, потом кивнул:

— Неплохо, неплохо… Да нет, мне действительно нравится!Откуда ты взяла это имя?

— Адамсон была девичья фамилия моей матери, а Мария —так звали мою любимую сестру в приюте.

— Ах да, ты говорила. Сестра Эгнесс-Мария!.. —Питер хлопнул себя по лбу. — Знаешь, в этом имени что-то есть. Мисс МариАдамсон… Звучит весьма необычно.

Они дружно рассмеялись, и Нэнси откинулась на спинку стула.Новое имя очень ей нравилось, и она уже много раз мысленно примеряла его ксебе.

— А когда ты собираешься оформить этоофициально? — спросил Питер и выпустил изо рта тонкое колечко синеватогодыма.

— Не знаю. — Нэнси пожала плечами. — Я ведьеще не решила окончательно.

— Может быть, попробуем начать им пользоваться? Ты какбы примеришь его к себе, и это поможет тебе принять окончательное решение.Кроме того, ты уже можешь подписывать этим именем свои работы — многиезнаменитые фотографы пользуются псевдонимами.

Эта идея, похоже, действительно была ему по душе. Впрочем,Питер никогда не скрывал своего энтузиазма, когда речь заходила о его или о ееработе. И Нэнси очень льстило, что он не делал разницы между своим сложнейшимтрудом пластического хирурга и ее любительским, как она считала, увлечениемфотографией. Когда Питер говорил с ней об этом, его восторженность невольнопередавалась Нэнси, и тогда у нее появлялось ощущение, что она действительнозанимается чем-то нужным и важным.

А между тем Питер всерьез преклонялся перед ее талантом,хотя Нэнси, впрочем, не без кокетства, утверждала, что никакого особенноготаланта у нее нет.

— Нет, серьезно, Нэнси, почему бы нет?

— Что? Подписывать именем Мари Адамсон снимки, которыея дарю тебе?

Нэнси улыбнулась. Ей было очень приятно, что он так серьезновоспринимает ее работы. Увы, кроме него и Фэй, ее снимков никто больше невидел.

— Ну, если тебя смущает только это, — отозвалсяПитер, — то это как раз не проблема. Я давно считаю, что тебе пора, таксказать, выйти со своими работами в широкий мир.

Он уж не в первый раз заговаривал с ней об этом, поэтомуничего нового в его предложении не было. В ответ Нэнси только улыбнулась ирешительно покачала головой.

— Нет, Питер, и не начинай… Все равно я скажу «нет». Тыже знаешь, я…

— Я знаю, что ты чертовски талантлива, — горячась,возразил Питер. — И буду снова и снова заговаривать об этом до тех пор,пока ты не образумишься. Нельзя зарывать свой талант в землю, Нэнси, ведь оннесет людям свет. Ты остаешься художником независимо от того, работаешь ли ты скрасками и кистями или с пленкой и фотоаппаратом. И прятать свои работы отвсех, как поступаешь ты, попросту… преступно. Да, Нэнси, преступно! Тыобязательно должна устроить выставку своих работ.

— Нет, — твердо сказала Нэнси и, отпив еще глотоквина, стала смотреть на зеленые холмы, над которыми дрожал лиловатый, нагретыйсолнцем воздух. — Я не хочу больше никаких выставок. С этим покончено.

— Великолепно! — едко возразил Питер. — Ясделал из тебя писаную красавицу, чтобы ты до конца жизни пряталась от всех потемным углам. Неужели ты действительно хочешь, чтобы никто, кроме меня, так ине увидел твоих фотографий?

— А что, разве это плохо?

— Для меня — нет. — Он взял ее за руку и дружескиулыбнулся. — А вот для тебя — да. Природа так щедро одарила тебяспособностями… Неужели тебе жаль поделиться ими с другими? Не прячь свой дар,хотя бы ради себя самой. И потом, я не понимаю — почему бы Мари Адамсон невыставить свои работы? Попытка, как говорится, не пытка. Если по какой-топричине выставка кончится неудачей, ты всегда можешь снова стать НэнсиМакаллистер и продолжать делать фотографии для меня. Но попытаться ты обязана —даже Грета Гарбо пользовалась успехом, прежде чем стать затворницей. Дай себешанс, Нэнси…

На этот раз ему, кажется, удалось добиться своего. СловаПитера невольно тронули ее. Кроме того, в его предложении провести выставку подпсевдонимом действительно был смысл. Выставляясь под чужим именем, Нэнсидействительно ничем не рисковала. И все же ей продолжало казаться, что дажепытаться не стоит. При мысли о том, чтобы снова стать профессиональнойхудожницей… или фотохудожницей, у нее в душе все замирало. Она сразучувствовала себя более беззащитной и ранимой и невольно начинала думать оМайкле.

— Хорошо, я подумаю, — сказала она неуверенно, ноПитер был весьма доволен и этим — прежде Нэнси наотрез отказывалась дажеобсуждать возможность того, чтобы выставить свои работы на всеобщее обозрение.

— Обязательно подумай… Мари. — Он глянул на нее сширокой улыбкой, и Нэнси, не сдержавшись, хихикнула.

— Как странно слышать, как тебя называют другим именем,и знать, что это — ты.

— Новая ты, — поправил Питер. — В концеконцов, у тебя теперь новое лицо, другой голос, другая походка. Разве это тожестранно?

— Да нет… Я уже привыкла. Правда, вы с Фэй мне оченьпомогли… — Тут она подумала, что за такое лицо, как у нее, многие женщины безколебаний отдали бы правую руку.

— Ну что, может быть, мне уже можно называть тебя Мари?Тебе пора привыкать, — пошутил Питер, но сразу же стал серьезным, заметив,как изменились ее глаза. Если раньше в них искрилось только озорное веселье, тосейчас они вдруг осветились удивительным, живым огнем. Это была заря надежды иновой жизни. — Что скажешь, дорогая?