– Но… – шепчет Мари, но я кричу на нее, тащу ее вперед, к королю, который тревожно стоит у края парапета, стараясь дышать и сохранять самообладание. Рядом с ним прикорнула королева. Бледная от страха. Бледная, как Мари. Они добрались только досюда, дальше убежать не смогли, потому что от меня никому не убежать! Никому!

– Прикоснись к нему!

Ребенок поднимает руку. Я слышу ее крик, вижу, как она внутренне ломается, – и все же заставляю ее сделать это.

– Убей его, – выдыхаю я. Король падает на колени, поднимает руки, словно в молитве. Палец Мари замирает перед его лицом. – Убей его! – кричу я, и одновременно с королем девочка закрывает глаза, затем преодолевает последнее расстояние между его кожей и своей. Золото разъедает его тело, разъедает плоть.

Королева кричит. И вот она тоже съедена драгоценным желтым металлом. Ее крик застывает в золотой колонне. Она умирает.

Я вытираю слезы из глаз, последние, которые я когда-либо пролью в своей жизни, затем поднимаю миниатюрное тело Одетты. Оно такое легкое, что голова странно болтается на весу. Кровь до сих пор течет из раны, но я не могу ее спасти. Я не могу спасти ни людей, ни детей-фей. И вот я кладу ее вниз, к ногам короля, который убил ее. Нежным прикосновением моей магии я заставляю ее съежиться, одариваю ее перьями, одеваю ее в белое платье.

– Прикоснись к нему, – снова шепчу я. Мари в последний раз поднимает руку против человека, превращая его в блестящее золото. Никогда, никогда больше она никого не тронет. Я знаю это, я знаю, что в тот момент она ломается. И все же заставляю ее, потому что моя ненависть бесконечна, а боль – еще больше.

Золотой лебедь стоит у ног королевской пары, которая никак не могла насытиться золотом. Теперь оно вечно будет у них. Я разворачиваюсь, и дети-феи молча следуют за мной.

– Теперь остальные, – вздыхаю я, пропуская магию сквозь свои вены, призывая огонь и лед, позволяя им распространяться по улицам. Крики в этот день не смолкают.

Я провожу руками по лебединой шее, по плавным изгибам крыльев, склоненной голове и разгребаю снег, пока не появляется мерцающее золото.

– Одетта? – произносит женщина позади меня. Она следовала за мной – так же, как я когда-то следовала за королем. Я не вижу ни его, ни королеву. Только Одетту – ребенка, которого не смогла спасти. Я поклялась больше никогда никого не хоронить. И я не делала этого. Я оставила ее здесь, на крыше города, принесшего всем нам смерть.

И все же умерла не только она, но и…

Я никого не могу спасти. Я слишком слаба.

– С вами все в порядке? – снова спрашивает женщина.

– Нет, – говорю я, в последний раз проводя кончиками пальцев по ледяным перьям. Касаюсь места, где было сердце. Золотая оболочка.

– Это король Эдуард и его супруга Эстель, – тихо говорит она. Я слышу ее неуверенность, слышу, что она не знает, что сказать этой странной незнакомке, этой женщине, которая явилась в образе лебедя и утверждает, что она принцесса. Но я никогда этого не утверждала. Это ложь, потому что я не поправила его?

– Если верить легенде, они погибли, пытаясь защитить город от ведьм, которые правили в башне тысячи лет назад и похищали детей. Башня… вы слышали, как мужчины говорили о ней? Она в лесу – на востоке отсюда. Видите? Вон там, над кронами деревьев – ее вершина.

– Так близко, – говорю я.

– Да, очень близко, – подтверждает она. – Но путь к ней кажется бесконечным. Лес заколдован. Он никого не пропускает.

«Знаю, – хочу сказать я. – Это мои чары. Мой лес». Но я молчу и только смотрю на башню. Было о чем забыть. И я забыла. Забыла обо всем этом. Забыла о том, что произошло в Золотом городе. Даже Одетту.

– Когда вы ждете ребенка? – спрашиваю я.

– На следующее полнолуние, – говорит она внезапно сдавленным голосом.

– Каково… каково чувствовать это? – спрашиваю я, глядя на ее живот. Есть еще кое-что, чего нам, феям, не дано. Мы никогда не сможем подарить миру новую жизнь. Такова цена вечности.

Она глотает слезы, на мгновение выпрямляет спину, затем улыбается и протягивает мне руку.

– Ощути сама.

Я нерешительно следую ее призыву и кладу руку на ее округлый живот. Я чувствую тепло, чувствую биение маленького сердца. Оно сильное, еще очень сильное. Мальчик. Ну конечно. Она не знает, и я ей не скажу. Я подозреваю, что она мечтает о девочке. «Это не важно, – хочу сказать я. – Мы любим их всех, и мальчиков, и девочек, и пол не имеет значения, потому что это наши дети». И я невольно вспоминаю того единственного мальчика, который был в моей жизни.

Он бежит к ручью, помогает девочкам выбраться из воды и обсушиться. Это невинная сцена, потому что он – их брат. Он любит их всех – так я думаю, но точно не знаю.

Одетта еще плавает с лебедями. Он зовет ее. Он старше остальных детей, ему почти тринадцать. Он позаботится о них.

Одетта следует за его зовом так же, как все они следуют за ним, за единственным братом, которого знают, – Гансом. Он обнимает сестру, свою настоящую сестру. Гретхен прижимается к нему.

Ганс привел ее к нам. Три бесконечных дня он искал путь через заколдованный лес, потому что слышал о феях, которые должны были защищать детей, похожих на Гретхен. Одетта наконец услышала его отчаянные крики, как он все взывал и взывал к нам, упрашивая принять и защитить его сестру. Она была еще совсем маленькой, ему не было и шести. Я никогда не забуду смелость, мерцавшую в его карих глазах, и руку, крепко сжимавшую ладонь маленькой девочки.

– Ей нужен дом, – сказал он, становясь в защитной позе перед ее хрупкой фигуркой. – Она – не монстр. Я знаю. – Он помедлил, оглядел по очереди каждую из нас и робко спросил: – А вы?

Они остались с нами, спали в одной постели, росли, становились старше. Он стал частью нашей жизни.

Но не совсем.

Он ловит мой взгляд и серьезно кивает. Мне он не доверяет. Мне одной. И я гадаю, что он видит во мне такого, чего не видят другие? Чего он боится?

Поднимаясь вечером по ступеням, я чувствую спиной его взгляд, он крепче притягивает Гретхен к себе. Он спит беспокойно. Каждую ночь.

– Ганс! – зову я, и он неохотно отделяется от стайки маленьких девочек и подходит ко мне.

– Да? – угрюмо спрашивает он. Волосы отросли и падают ему на лоб. Он становится мужчиной. Я смотрю на него.

Он растет, и все же он еще мальчик. По крайней мере, в сердце.

– Ты хочешь вернуться к людям? – спрашиваю я, и он сразу напрягается.

– Зачем мне это? – быстро отвечает он.