Эта мысль была так внезапна и страшна, что Елизавета замерла,вглядываясь в быстро наступающую тьму.

Ночь наплывала стремительно, словно кто-то нарочно затягиваллес чернотою, чтобы напугать женщину, одиноко застывшую посреди дороги. Небопока оставалось довольно светлым, и оттого лес казался еще мрачнее. Страх передэтой молчаливой тьмою был так велик, что Елизавета едва не вскрикнула отсчастья, услыхав чьи-то торопливые шаги.

– Кто здесь? – крикнула она. – Кто вы?

В густых тенях она не могла различить путников. Но почемуони не отзываются?

Елизавета отшатнулась, прижавшись к лошади, и только тут сообразила,что надо вскочить на нее – и мчаться куда глаза глядят. Добрые люди не станутмолчать, когда окликает испуганная женщина, а пешие ее не догонят, как ни плохаэта кобылка.

Она закинула поводья на шею лошади, вцепилась в гриву иподпрыгнула, чтобы упасть плашмя на спину и взобраться верхом – без стремян иседла трудновато! – но за юбку схватили чьи-то руки, рванули – и Елизаветаупала в объятия невидимого человека.

Это было так похоже на нападение Касьяна, что она вскрикнулаот ужаса, но тут же рот ее был заткнут краем плаща.

– А ну, молчи! – пригрозил низкий, незнакомый голос. –Молчи, не то!..

– Да пусть кричит, – ответил другой голос, высокий ираздражающе-тягучий. – Здесь ни души.

– Нет уж, так оно надежней, – проворчал первый. – Э, да тутлошадка! Ладненько! Ну, ты садись, а я тебе подам нашу кралю.

Грубые руки взгромоздили Елизавету на лошадь, где ее принялидругие руки – совсем не грубые, но цепкие и нахальные до того, что она судовольствием отвесила бы пощечину их обладателю, когда б у нее самой руки ужене были связаны. Однако она была слишком ошеломлена случившимся, чтобы надолгоозаботиться такими мелочами, как наглость какого-то негодяя.

«Вольной! – думала она, задыхаясь то ли из-за кляпа, то лиот ярости. – Это Вольной, о, будь он проклят! Он выследил, он их напустил наменя. Чтоб ты сдох! Чтоб ты пропал! Чтоб ты... О господи, но где же Алексей?..»

* * *

Она тогда не знала и не скоро узнает, что ярость ее быланесправедлива и бессмысленна: к этому времени Вольной уже был мертв. Удар егонедолговечного дружка Касьяна оказался столь силен, что нож пригвоздил Вольногок земле, не давая шелохнуться. Но прошло несколько долгих, бесконечных минут,пока не замер ток крови в жилах, не остановилось сердце, а Вольной еще был жив,мог чувствовать, как стынут руки, мог вспоминать, предаваться последнему,безнадежному, невыносимому отчаянию, проклинать, молить... Ни господь, нидьявол не вняли этим мольбам, и вскоре стихло его тело, изронил он душу свою,обернулась она птицею, улетела в небеса. А на земле, на чужом подворье, вдругзавыла битая собака. О нем ли, незнаемом? О себе? О цепке, на которой и онасдохнет?

Умер, умер Вольной, потеряв все, что успел приобрести. Умер– бесстрашный и предприимчивый, лукавый и дерзкий, умеющий неудержимо за собоюувлекать и беспощадно разрушать, щедро награждать и жестоко карать... Егоодолела сила, которая уже одолела, предала, погубила многих других – будет губитьи впредь. Сила эта – любовь, и она необорима.

Самым страшным было для него, умирая, знать, что Елизаветеего кончина неведома, а прознав об том, она не прольет и слезы.

Он не ошибся. Все ее мысли были не о нем. О другом. Одругом!..

То, что Алексей Измайлов остался жив и смог воротитьсядомой, принадлежит к числу тех редкостных чудес, которые бог иногда посылаетсмертным, но рассказам о которых мы внимаем с изумлением и недоверием. И дажеесли они происходят с нами, невольно стыдимся, повествуя о них, ибо опасаемсявстретить скептическую ухмылку в глазах трезвомыслящего собеседника: «Эва кудазавернул! Наплел с три короба, навел семь верст до небес!» – после чего дажесобственная судьба начинает казаться чем-то неправдоподобным и невероятным.

...Много испытал Лех Волгарь, но, казалось, самым ужаснымбыло проснуться в шатре на корме «Зем-зем-сувы» оттого, что его объятия остыли,броситься на поиски Рюкийе – и нигде не найти ее. Нигде среди живых!

Отчаяние Волгаря было тем беспросветней, что он ничего немог понять. Трудно не отличить наслаждение от отвращения, а он не сомневался,что не вызвал отвращения у Рюкийе. Словно бы какая-то сверкающая ниточкапротянулась меж ними с первой встречи у скамьи галерников, с первого же сказанногослова! Да, он взял ее силой, но скоро настал миг, который все переломил: онасама обняла Волгаря, шептала ему слова любви, горела с ним в одном огне. Такчто же произошло потом, что заставило Рюкийе уйти так бесповоротно,безвозвратно, безнадежно?! Кто-то вспомнил, что слышал всплеск с кормы, накоторый прежде не обратил внимания; кто-то видел в волнах женскую голову, дарешил, что почудилось. Но все уже было поздно, бессмысленно поздно! Берегов невидно, море пустынно, невозможно представить, чтобы из этой синей бездныкому-то удалось спастись.

Почему, ну почему бегство?! Это не давало ему покоя. «Дазахоти она покинуть своего мимолетного любовника, я дал бы ей свободу в первомже порту», – горячо убеждал себя Волгарь, кривя, однако, душой: знал, что несмог, не захотел бы расстаться с нею. Снова, снова вода стала на его пути ксчастью, как там, в Нижнем, и в горестных раздумьях ему казалось, что так будетвсегда, что враждебный ему мир весь состоит из воды. В этом было что-то роковоеи непостижимое, повергающее в тоску столь беспросветную, что Волгарю надолгосделались безразличны и в бою взятая свобода, и участь его сотоварищей игалеры.

От ран, полученных в сражении, пошла горячка, ожогивоспалились, и ему, лежащему в полузабытьи, предаваясь горькому отчаянию отневосполнимой потери, были безразличны споры, поднявшиеся на освобожденнойгалере.