Лес проплывал по обеим сторонам дороги сплошными зеленымистенами, шумя, шелестя, простирая ветви к путешественникам, словно норовилприветственно коснуться их. Изредка деревья отступали, открывая просторныелуга, ждущие косцов; снова смыкались, снова отступали, перемежая свет и теньстоль причудливо, что у Елизаветы слегка закружилась голова.

Елизавета смотрела по сторонам расширенными, изумленнымиглазами, и чудилось, что все это, многажды виденное раньше, она сейчас видитвпервые в жизни. Все вокруг внезапно приобрело почти невыносимую яркостькрасок, будоражащий нервы аромат. Все пылало, все сверкало! Так уже случалосьпрежде... давно: унылый, затхлый Елагин дом превращался в светлый терем, когдатуда входил высокий юноша с улыбающимися голубыми глазами. И тусклое,задымленное море засияло мириадами солнечных брызг, когда взор Леха Волгаряскрестился со взором Рюкийе.

Но нет, не может, не может этого быть!..

Елизавета вцепилась в твердое деревянное сиденье так, чтопальцы свела судорога, и зажмурилась, пытаясь понять, что происходит.

«Опомнись, – сказала себе Елизавета, – опомнись! Алексейпогиб, он убит в Сербии!»

Слезы вдруг нахлынули, и она стиснула руки у горла, силясьсдержать громкое рыдание, но восторженное многоцветие мира вновь ослепило ее,как радужная, безумная надежда вдруг ослепляет человека даже на краю гибели.

Было ужасно представить себе разочарование, когда этотчеловек обернется чужим, незнакомым, ненужным лицом, но лучше все узнать сразу.

Едва держась на ногах – лошадь взбиралась на горбатенькиймосток, бревнышки которого плясали под колесами, – Елизавета добралась донезнакомца и тронула его за плечо так неожиданно, что он резко потянул вожжи.Лошадь осела, одна нога попала в щель, и животина, перепугавшись, забилась,скользя стершимися подковами.

Елизавета, ахнув, свалилась на колени вознице. Он обхватилее одной рукой, другой – безуспешно пытался удержать лошадь, но та рвалась иметалась, и вот повозка накренилась – и седоки высыпались из нее, как грибы изопрокинутого лукошка. Лопнули гужи, повозка сверзилась с моста, едва не накрывлюдей, точно крышка гроба, а лошадь, освободившись, одолела мосток и смирнопобрела по берегу, волоча за собой вожжи.

Когда волны сомкнулись над головой, Елизавета едва незакричала, ощутив, как вода хлынула в нос и уши, но в то же мгновение какая-тосила подтолкнула ее снизу, волны расступились, и она высунулась на поверхность,зажмурясь, хватая ртом воздух и в ужасе колотя по воде растопыренными ладонями.

Теплый воздух коснулся лица, и Елизавета начала дышать, а рядомраздался голос – такой буднично-хладнокровный, что и к ней вернулосьспокойствие:

– Открой глаза!

Она распахнула мокрые ресницы, потянулась протеретьслезящиеся глаза, едва не ушла под воду вновь, но рука крепко держала ее, инаконец Елизавета проморгалась, отдышалась и смогла спокойно оглядеться.

Она увидела коляску, плавающую вверх колесами, просевшиймосток, лошадь, которая, стоя на берегу, тянулась к воде длинной добродушноймордой. Она увидела сизо-синюю реку, дробящуюся ослепительными искрами там, гделуч солнца, пробившись сквозь белые, необычайно пышные облака, касалсяразыгравшейся волны. Она увидела зеркальные заводи под низкими берегами,опушенными густым камышом, и хороводы белых и желтых кувшинок. С плоского,тугого листа сорвалась в темную воду лягушка, и было что-то невыразимотаинственное и манящее в бесшумном движении этого сказочно-зеленого создания, внеподвижных округлых цветах, в игре волн, в ровном сиянии, царившем вокруг, вознобной дрожи, которая пробирала тело, хотя голову напекало солнцем...

Господи, как она смогла, как хватило и сил, и времени, изоркости, чтобы вобрать в себя все эти звуки, краски, впечатления! Так же, какв жаркий день одним глотком вбираешь в себя студеную воду.

– Иногда мне кажется, что весь мир состоит лишь из рек иморей, – раздался рядом голос, и Елизавета наконец обернулась к тому, кто былэтим солнцем, этой дрожью, этим страхом – и восторгом.

Его повязка соскользнула, волосы, потемнев, прилипли ко лбу,и он до того напоминал настоящего, живого, молодого Алексея, что у Елизаветызашлось сердце. Зеленый плащ, словно лист огромной кувшинки, медленнопогружался, и Елизавете стало жалко, что он утонет. В тот же миг она ощутила,как тяжко тянет ко дну пропитанная водой юбка; и, заметив, что в ее глазахплеснулся ужас, незнакомец велел ей грести к берегу, а сам держался рядом,помогая, когда у Елизаветы иссякли силы.

Она с трудом вздымала отяжелевшие руки, и, хотя речка быланеширока и спокойна, плыли они долго, медленно. Когда ноги коснулись отмели,она безвольно повисла на руках своего спасителя, уже и не помня, как дошла дозеленой мягкой травы, на которую она с наслаждением опустилась. Словно сквозьсон видела, что незнакомец раскинул поодаль свой зеленый плащ – и его вытащил,молодец! – снял сапоги и камзол, оставшись в мокрой белой рубашке из такоготонкого батиста, что он обрисовывал с анатомической точностью все рельефы этогохудощавого, но сильного тела, как если бы оно было вовсе обнажено.

Покосившись на Елизавету, он сухо сказал:

– Вы должны раздеться и высушить одежду, не то простудитесьнасмерть. Я уйду за деревья, так что не стесняйтесь.

Она не шевельнулась – не могла, и тогда он, покачав головой,приблизился, стал рядом на колени и, сняв с нее сперва башмаки, которыекаким-то чудом не потонули, и чулки, начал развязывать поясок юбки. Сделать этоон смог не скоро – мокрый узел туго затянулся, а Елизавета и пальцем нешевельнула, чтобы ему помочь: лежала тихо-тихо, молясь, чтобы он не расслышал,как колотится ее сердце.

Лицо его оставалось спокойным, только твердый рот чутьсжался, и Елизавета заметила посредине подбородка ямочку, похожую на следпоцелуя. Попыталась вспомнить, была ли ямочка на подбородке Алексея, но несмогла, потому что незнакомец, наконец-то справившись с завязками, снимал с нееюбку. Беда была в том, что нижняя юбка тоже промокла и прилипла к верхней, такчто стащилась вместе с ней, и Елизавета осталась в одной батистовой рубашке.Такие рубашки шили монахини, рукоделье их было чрезвычайно дорогим, легким и тонким.Мокрая рубашка прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы так, если бы онобыло вовсе обнажено.

Она услышала, как у него вдруг перехватило дыхание, иувидела его близко-близко. Грудь его была гладкой, как у юноши, и Елизавета,поддавшись желанию столь же естественному, как голод или жажда, скользнулаладонью по этой груди, а он как бы прильнул к ее ладони, когда губы приникли кее губам.