Начать с того, что Ульке нипочем не удалось бы проскользнутьмимо Татьяны: словно чуя беду, старая цыганка неусыпно оберегала свою «деточку»от посетителей, дотошно и подробно выспрашивая каждого об его надобности ипочти всех переправляя к Елизару Ильичу, который сделался еще более тихим,робким и неприметным, крутился с утра до ночи по имению, а на графиню почти неподнимал глаз, словно окончательно смирился со своей безнадежной участью ирешил более не причинять себе страданий созерцанием ее недоступной красоты.Наташка, как и все дворовые, знала только, что Ульку графиня прогнала занагулянного младенца: это объяснение щадило самолюбие Елизаветы, – но, уповаяна добросердечие госпожи и видя отчаяние старой подружки, решилась все жепомочь ей и тайно провести к барыне. Вот так и получилось, что поздним вечером,когда Елизавета уже воротилась с верховой прогулки, проведала спящую Машеньку,наказав Авдотье не забыть на рассвете посадить девочку на горшок, даже если таи не будет проситься, потом разделась, намылась и, сидя перед зеркалом,переплетала на ночь косу, за дверью вдруг что-то зашуршало, послышалсявзволнованный шепот – и появилась Наташка: прямо с порога ухнула в ноги барыне,увлекая за собою еще какую-то женщину, но та вырвалась и осталась стоять.

– Ты что?! Кланяйся, целуй барыне ручку! – зашипела Наташка,согнувшись в три погибели и в ужасе косясь на подружку.

Елизавета, оборотясь от зеркала, воззрилась на девок, но,узнав Ульку, забыла про гребень и коленопреклоненную Наташку и встала, не сводяглаз со своей бывшей горничной.

Что-то в ней незнакомое... что-то появилось новое, и этоновое властно приковывало к себе взор. Это не было прежней наивнойдоверчивостью – несвойственное Ульке раньше глубокое страдание придавало ейнекое достоинство, заставляло смотреть на нее участливо и даже с уважением.

Наташка, вне себя от страха, наконец-то дотумкалась, чтосделала что-то не так, а потому сочла за благо неприметно улизнуть из комнаты,однако молодые женщины ее исчезновения даже не заметили.

Самообладание наконец вернулось к Елизавете, и она властно,холодно глядела на свою бывшую крепостную, ожидая, когда же та начнет молить опрощении, с досадою понимая, однако, что вряд ли такого дождется. Волнараздражения поднималась в ней, затопляя и жалость, и нелюбовь к чужомуунижению. Вот уж чего-чего, а Улькиного унижения она желала сейчас больше всегона свете, а потому, задыхаясь от вдруг проснувшейся ревности, схватила хлыст,лежавший на табурете, и так ловко и яростно щелкнула им над головой Ульки, чтобывшая горничная невольно рухнула на колени, спасаясь от удара.

Елизавете только того и надо было. Она сунула руку к губамскорчившейся на полу Ульки (запоздалый страх вдруг коснулся сердца: а вдругукусит? От этой девки можно ждать любого коварства!), но та, против ожидания,покорно прильнула к руке теплыми губами, да еще и залила ее слезами, что-тоневнятно шепча.

Вся злость мигом испарилась из Елизаветина сердца: глаза еетоже налились слезами, она подхватила Ульку за плечи, рывком подняла с полу,уже готовая даровать ей прощение, – да так и остолбенела, разобрав, что онабормочет:

– Христа ради, пойдемте к нему, барыня-матушка! Весь в жарумечется, уже отходит, а все вас кличет, все вас зовет! Может, сейчас ужепризакрылись его ясные оченьки, а знаю: до самого смертного часа будет он васзвать, желая увидеть хоть в последний раз!..

Даже и Елизавете, как ни была она ошарашена, не составилотруда догадаться, о ком ведет речь Улька. О Вольном, конечно!

И опять все могло повернуться иначе, посоветуйся Елизавета сТатьяною! Но она предпочла смолчать, зная, что цыганка ее ни в жизнь неотпустит в лес ночью, тем более с Улькой, тем более в разбойничье логово, пустьдаже и опустелое. И надо, надо было взять с собою сопровождающего, но стоилотолько заикнуться о Вайде, как Улька, с ненавистью прищурясь, прошипела что-тооб иуде, выдавшем властям намерения Вольного: это явно был кто-то, хорошознавший все повадки лихого атамана и его ватаги, а сам потом оставшийся насвободе, и Вайда первым был у Ульки под подозрением. Елизавета полюбила Вайду,не колеблясь доверяла ему и себя, и Машеньку, и Татьяну, и дом, и деньги, но...но что она могла знать о потаенных глубинах его цыганской души? Вайда, конечно,изменился за минувшие годы, и все же она нередко с дрожью вспоминала егопрежнего: и свирепый взор одноглазого сергача, и ограбление Первухина судна, иприваду для волков... а потому ее вдруг взяло сомнение и заставило подчинитьсянастойчивым уговорам Ульки. Словно бы затмение на нее в этот миг нашло, апотому, едва подобралось к полуночи, как Елизавета, переодевшись в темнуюкороткую юбку и камзольчик, закутавшись в теплый платок, выскользнула вслед заУлькой черным ходом на тропку, ведущую к берегу.

Обе были босиком, но, едва сойдя с крыльца, Елизавета наделабашмаки, взятые с собою, чтоб не наколоть ноги, а Улька, так и оставшись босой,бесшумно бежала, проворная, словно бы невесомая, так что Елизавета едвапоспевала за нею, спотыкаясь, пока глаза не привыкли к темноте. Ульке же,чудилось, было все равно – день ли, ночь.

Елизавета хотела спросить, с кем она оставила ребенка, ноникак не могла заставить себя говорить о нем. Ребенок Вольного!..

Они прошли через сад к обрыву, спустились по тропке на береги некоторое время шагали по песку, обходя деревню сторонкой. У кромки водыдремали рыбацкие лодки, Волга шевелилась в ночи и вздыхала глубоко и протяжно.Елизавета, быстро присев на корточки, погладила волну, как погладила быдобродушного сонного зверя.

Между тем Улька свернула к лесу. Бог весть, как она находиладорогу в этой благоухающей, свежей, шуршащей тишине, только изредка прерываемойсонным кликом какой-то птахи, но Елизавета все время ощущала под ногамиутоптанную стежку, и, даже когда им приходилось перебираться через ручьи, Улькабезошибочно находила тропу вновь. Видно, часто ходила здесь!

Эта догадка разозлила Елизавету. Она и без того давно себяпоедом ела за глупость и доверчивость, за дурацкую отвагу, с которой кинулась вэто опасное ночное путешествие. Пока, правда, опасностей никаких невстретилось, но с каждым шагом сердце ныло все сильнее, ожидая неладного.Вдобавок чуть ли не с начала пути ей чудилось, что за ними кто-то идет, и еслисперва она принимала это за эхо или морок, то теперь явственно слышалаторопливые, крадущиеся шаги. Несколько раз она хотела окликнуть Ульку и сказатьей об этом, но мысль, что это может быть Вайда, украдкой оберегающий своюграфиню, остановила ее. Теперь она уже с надеждой ловила этот звук: не то эхо,не то леший, не то Вайда... Ей стало немножко легче на душе, тем более чтокороткая летняя ночь шла к концу, в небе уже занимался рассвет.