Она знала, что милости не дождется, но все же плеснула внеумытое лицо воды, свернула на затылке косу, торопливо оделась и, глянув напрощание в зеркало, где ничего не разглядела невидящими, расширенными глазами,сорвала со стены образ Казанской Божьей Матери и заколотила ногами в заложеннуюснаружи дверь так, что ее тут же отворили. Оттолкнув перепуганного лакея,Елизавета слетела по лестнице и нос к носу столкнулась с Шубиным, стоящим накрыльце в своем генеральском мундире и при полном параде.

Не обмолвясь ни словечком, Елизавета прошмыгнула мимо такстремительно, что Шубин спохватился, когда она уже сбегала с крыльца, однакооказался достаточно проворен, чтобы вмиг оценить ситуацию и, поймав графиню заширокую юбку, остановить ее стремительный бег. Елизавета рванулась – юбказатрещала, но Шубин держал ее крепко и грозно выкрикнул:

– А ну, стой, дура! Отдай икону!

Елизавета от неожиданности замерла и выпустила образ,который подхватил случившийся кстати г-н Асселен, сжимавший в правой руке ивпрямь жалкую – в точности как в ее страшном видении! – смехотворно-изящнуюшпажонку, которой только рвать батистовые рубашки благородных дуэлянтов даоставлять почетные шрамы на нежных щеках французских шевалье, а разбойничийрусский кулак ее одним махом переломит!.. Елизавета, испустив короткий стонотчаяния, вновь метнулась вперед, но Шубин уже перехватил руку и стиснул еезапястье так, что у графини слезы выступили на глазах.

– Пустите! – пискнула она из последних сил. – Я к ним сойду,они ведь за мной!..

– Смерти захотела? – прошипел Шубин. – Бесчестить насвздумала? Чтоб дама своими титьками гвардейцев заслоняла? Да не бывать этому,пока я жив!

Он умолк, захлебнувшись, уставясь на Елизавету бешеными,налитыми кровью глазами, но, поняв по ее окаменелому лицу, что она ничего неслышит, не видит и не понимает, мигнул одному-другому дворовым, и те ничтожесумняшеся подхватили графиню за руки и за ноги и уволокли ее в дальний чулан,где заперли на засов, поставив для надежности караульщиком глухого как пеньстарика, коему все равно не слышны были ее крики, мольбы и проклятия. Так чтоЕлизавета не видала картины боя и лишь понаслышке знала, что произошло.

Ватага Вольного, нагло высадившись на берегу прямо напротивусадьбы, двинулась в атаку, однако Шубин велел выкатить за ограду и зарядитьдве пушчонки, ранее использовавшиеся лишь для парадных салютов 18 декабря, вдень тезоименитства государыни Елизаветы Петровны, а также мобилизовать всеимеющиеся охотничьи ружья, старинные мушкеты и пистолеты и палить в незваныхгостей, как только станут подходить. Посланный за подмогою слуга скоро добралсядо ближайшего к Работкам пикета; на подводах примчалась воинская команда, и вовсе это время Шубин и г-н Асселен с замечательным присутствием духа ираспорядительностью выдерживали нешуточное нападение разъяренных разбойников,и, не будь этих двух пушчонок, всем бы, наверное, несдобровать – однако богпомог! Команда прибыла вовремя, усадьба вполне уцелела, и псовой охоте,составлявшей последнее, но самое свирепое и громогласное кольцо обороны, невыпало случая выказать доблесть свою. Супостаты с позором отступили, уносясвоих раненых на расшивы, и только тогда заплаканную, измученную, перепачканнуюв паутине и пыли Елизавету выпустили из чулана. Тут-то она и сгодилась, ибозамечательная виктория закончилась трагедией: один из дворовых Шубина, впрошлом артиллерист, исполнявший и тут должность пушкаря, неосторожно передалмолодому парню, коего он взял себе в прислугу, полупотухший фитиль, и сейнедотыкомка, стоя подле пушки с полным патронов мешком на шее, положилкурящийся фитиль в этот мешок!

Последовал ужасный взрыв. Парень был страшным образом ранен:лицо опалено, веки повреждены, а главное, вся грудь растерзана, буквальновспахана порохом; кожа содрана, мясо в клочках, кость обнажена... Ужасны быликрики и стоны бедного мужика – казалось, вот-вот в мучениях богу душу отдаст!

Храбрецы Шубин и Асселен растерялись и беспомощно стоялистолбом, дворня суетилась без толку – одна Елизавета не потеряла присутствиядуха. Послав одного верхового за воинским лекарем, а другого – в Любавино заТатьяною, она велела напоить раненого самогонкою, сколько душа примет, а когдаон лишился сознания от доброй кварты огненного зелья, засучила рукава и той жесамогонкою принялась промывать и прижигать его ужасные раны. Татьяна, посчастью, прибыла раньше лекаря, и к тому времени, как он вдел шелковину вкривую хирургическую иглу и принялся, сердито посапывая, зашивать разорванныегрудь и лицо страдальца, все раны уже были безукоризненно, по всем правиламмедицинской науки (кстати вспомнились рассказы Леонтия!), обработаныЕлизаветою, а невыносимая боль заговорена Татьяною по всем правилам древнегоцыганского ведовства.

Суматоха и возня с раненым затмили даже впечатление отудалой обороны, тем паче все позабыли о позорной истерике, приключившейся сграфинею, так что она с почетом отбыла наконец домой, увозя с собою на память ослучившемся лишь кровавый синяк на горле, замаскированный кружевною косыночкою,да пистолет, отнятый у Вольного и подаренный ей Шубиным за храбрость. И еслисиняк, тщательно натираемый бодягою, вскоре сошел, то с пистолетом Елизавета стех пор не расставалась: угроза разбойного нападения все еще висела надприволжскими поместьями, тем паче над Любавинoм, а к тому же это была оченькрасивая вещь, затейливой работы, с изящной серебряной насечкою и удобнойрукоятью.

Вот и сейчас, торопливо поведав Лисоньке о внешней,приличной стороне этих безумных событий, Елизавета подошла к комоду исноровисто вынула из верхнего ящика свой трофей. В игре света на серебре былонечто завораживающее, и Елизавета не тотчас смогла отвести от нее взор, каквдруг слабый стон заставил ее вскинуть голову. Она тут же выронила пистолет иметнулась вперед, пытаясь подхватить смертельно побледневшую Лисоньку, ноТатьяна оказалась проворнее, и Елизавета только и могла, что с болезненнымнедоумением смотрела на крепко сомкнутые веки и запрокинутую голову, непонимая, почему один лишь взгляд на разбойничий пистолет поверг сестру вбеспамятство.

Она ведь не могла знать, что Лисоньке при этом показалось,будто лица ее коснулся клуб ледяного ветра – она ощутила на губах последнийпоцелуй Эрика фон Тауберта и услышала его последние слова: «Прощай!.. Прощай,meine liebe!..»

Тусклый, страшный блеск серебряной насечки пистолета, изкоторого так и не успел выстрелить Тауберт, Лисонька запомнила на всю жизнь. Аэто был тот самый пистолет.