Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанкии походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себеоправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, котораявполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное,насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именнооно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавлятьсяопасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существозаставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истиннуюправду:

– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мырисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьбаслучайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит менягосподь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я тогочеловека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, илишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.

Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, иЕлизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сихслов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежденедозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, вкоей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь темсветом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашемсмятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие,святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способноукрасить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.

– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.

– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синемморе, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименованиеисточника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляетот всех болезней.

Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний,недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли,и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тутуж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тусклопоблескивающие книжные корешки.

Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруглегко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имелаосвоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым,высоким голоском:

Ночью темнотою

Покрылись небеса,

Все люди для покою

Сомкнули уж глаза.

Внезапно постучался

У двери Купидон,

Приятный перервался

В начале самом сон.

«Кто так стучится смело?» —

Со гневом я вскричал.

«Согрей обмерзлое тело», —

Сквозь дверь он отвечал.

Это была модная песенка на слова господина Ломоносова.Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушалавпервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:

Тогда мне жалко стало,

Я свечку засветил,

Не медливши нимало,

К себе его пустил.

Увидел, что крылами

Он машет за спиной,

Колчан набит стрелами,

Лук стянут тетивой.

Жалея о несчастье,

Огонь я разложил

И при таком ненастье

К камину посадил.

«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. –Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме,украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладетьмоим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежелипорассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить?Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мнесильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, чтопокой – достойная замена счастью?»

Он чуть лишь ободрился,

«Каков-то, – молвил, – лук?

В дожде, чать, повредился?»

И с словом стрелил вдруг!..

Тут грудь мою пронзила

Преострая стрела

И сильно уязвила,

Как злобная пчела.

Он громко засмеялся

И тотчас заплясал.

«Чего ты испугался? —

С насмешкою сказал. —

Мой лук еще годится:

И цел, и с тетивой.

Ты будешь век крушиться

Отнынь, хозяин мой!»

Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самойстрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула отвнезапной догадки:

«А не потому ли сестра допытывалась о пристрастиях моегосердца, что приехала сосватать меня за какого-нибудь своего соседа илиродственника? Вот и песенку выбрала приличную к случаю!»

Эта мысль, при всей ее неожиданности, показалась Елизаветестоль правдоподобной, что особенности Лисонькиного поведения перестали бытьстранными и подозрительными, и тревога вмиг сменилась веселойумиротворенностью.

«Ах ты, моя милая сваха! Лучше б ты мне все сказала прямо. Ябы избавила тебя от стольких хлопот, с порога «нет!» сказавши...»

И, окрыленная новым порывом любви к сестре, Елизаветавскочила и расцеловала ее так жарко, что Лисонька, сочтя это за похвалу своемуискусству, была польщена сверх всякой меры.

Елизавета только что хотела сообщить ей свою догадку и рассеятьвсе надежды на этот счет, как вошла Татьяна с огнем. Она зажгла свечи, сказала,что для Лисоньки приготовлена гостевая комната, постель разобрана, можно идтиспать, коли захочется, а потом, понизив голос, сообщила Елизавете, что всекараульщики уже стоят по местам.

Лисонька, однако, расслышала сие, и тоненькие полукружья еебровей высоко взлетели от изумления:

– Караульщики! Вы что же, разбойников поджидаете?

– Значит, ты ничего про нас не знаешь? До тебя не доходилиникакие слухи? – вопросом на вопрос ответила Елизавета, столь умело передразнивЛисоньку, что та залилась смехом.