Мало того! Чтобы пугать мышей, которые своим шуршанием моглиразбудить барина, в пустых комнатах на ночь оставляют по семь кошек,привязанных к особенным стульям с семью ножками. И до Елизаветы донесся голосгорничной, дававшей суровый наказ сенным девушкам:

– Кошек-то смотрите, чтоб не отвязались. Помните накрепко:ничем не стучите, громко не говорите, подслушников глядите!

Ну просто смех и слезы!

Так и лежала Елизавета в слишком мягкой и пышной постели, незная, то ли смеяться, то ли плакать, пока сон наконец не смежил ей ресницы.

Казалось, минуло какое-то мгновение, когда внезапный свист,плеск воды, крик заставили ее вскинуться и сесть в постели, испуганно глядя втемноту и пытаясь понять, что случилось. За дверью раздался стук палки и тихийголос Шубина:

– Спите, графинюшка?

– Нет, – отвечала Елизавета, – а что такое, АлексейЯковлевич? – Помстилось караульщикам, будто тать в окошки полез. Вот и поднялипереполох. Но нету никого, видно, домовой поморочил. А жаль, что померещилось!Попался бы мне этот вор – я б его, растреклятого, я б его, распрокаянного! Поделам вору и мука была бы. – Палка дробно застучала в пол, Шубин затопоталобеими ногами и не скоро утих. – Ну что ж, – сказал он наконец, – спите,графинюшка. А я уж не усну. Пойду-ка в библиотеку, почитаю своего любимогоКвинта Курция – «Жизнь Александра Македонского». Спокойной вам ночи!

Шубин ушел, а по пустым комнатам еще долго бродило эхо егошаркающих шагов.

Но уж теперь-то сон у Елизаветы вовсе прошел. Вдобавок всаду распелись соловьи, да так, что ломило сердце – невыносимо было вниматьэтой сладкой, мучительной песне! Чудилось: чей-то дальний голос клялся в вечнойлюбви, бил себя перстами в грудь, вновь и вновь разжигая свою боль этимиприкосновениями, этим пением!

Елизавета и не замечала, что плачет, пока горячая слеза необожгла щеку, скатившись на подушку. Всхлипнула раз-другой, вздохнулапрерывисто – и тотчас замерла, вслушиваясь в настороженную тишину, ибо толькочто почудился ей легкий шорох в углу, возле окна, чей-то вздох, прозвучавшийсловно бы в ответ на ее сдавленные всхлипывания.

Она изо всех сил вглядывалась во тьму, и показалось, чтовидит за тяжелой шелковой занавесью очертания высокой фигуры.

Мгновенный ужас стиснул горло, но ждать да дрожать было не вее натуре. Вскочила, вне себя от гнева, босиком пробежала по толстому ковру,рванула штору – да и отшатнулась, почему-то ничуть не удивившись, когдаразглядела знакомые черты лица, широкие плечи, тонкий стан, босые ноги, –наверное, чтобы ловчее взбираться по стене. Только почему-то кудлатые волосыВольного были мокры, да и пестрядинная рубаха-голошейка хоть выжимай.

Елизавета глянула в прищуренные зеленые глаза и спросила,словно сейчас главным было именно это:

– Что, дождь на дворе? Или еще после купания не просох?

– Что? – спросил Вольной тихо. – А, это... – Он говорил струдом, жадно вглядываясь в лицо Елизаветы, и у нее вдруг ослабели ноги, такчто она принуждена была опереться о спинку кресла, очень кстати оказавшегосярядом. – Как подняли тут шум караульщики, как стали воду из окон лить! Вот иокатили меня. Спасибо, хоть не кипяток!

Он усмехнулся, зубы сверкнули во тьме – влажно, хищно, иЕлизавета не могла оторвать взора от этой пугающей и манящей улыбки.

Она задрожала, когда пальцы Вольного вдруг стиснули ей руку.Они были ледяными, и Елизавета прошелестела:

– Замерз?

Вольной помолчал, и в тишине ночи его надсадное дыханиеказалось оглушительным. Разве только сердце Елизаветы стучало громче, ноВольной накрыл его своей ладонью, будто перепуганного птенца, и еще долго,томительно долго молчал, слушая его бессильное трепыхание, прежде чем вымолвилхрипло:

– Замерз... давно без тебя замерз! – и с коротким стономстиснул ее в своих объятиях, которые вовсе не были ледяными.

И Елизавета вмиг все забыла, все потеряла, себя потеряла:изголодавшаяся, опьяневшая плоть одна только властвовала над нею, заставив всемтелом впиться в тело Вольного, так что они даже до кровати не дошли – рухнули вжалобно хрустнувшее старое кресло, которое тут же развалилось на части, невыдержав такого напора, но любовники сего и не заметили, самозабвенно утоляяпохоть, цепляясь друг за друга с отчаянием утопающих и яростью зверей.

Их исступленная страсть длилась лишь несколько мгновений, новот она уже схлынула, оставив обоих простертыми на ковре, задыхающихся,обессиленных... Елизавета вспомнила, как давным-давно, словно бы в другой,словно бы даже в чужой жизни, ее выбросило на каменистый берег Скироса:отхлынули жадные волны, оставив свою жертву слишком измученной и опустошенной,чтобы радоваться спасению. И она подумала, что, когда борешься за жизнь,забываешь, что потом все-таки придется жить, а значит, к тебе вернутсястрадания, иные из которых невозможно перенести. И когда предаешься любви,забываешь, что потом придется разомкнуть объятия, а значит, к тебе вернутсяпрежние обиды, иные из которых невозможно простить.

Едва переведя дух, Елизавета спросила о том единственном,что сейчас терзало ее:

– Где Улька?

Голова Вольного чуть повернулась на ковре, но он был слишкомобессилен и умиротворен, чтобы почуять угрозу, а потому пробормотал сонно:

– Улька? Да где ж ей быть? В Нижнем, мальчонку своегонянчит.

У Елизаветы пересохло горло.

– Мальчонку? Твоего сына, значит?

– Может, и моего, – вяло согласился Вольной. – А может, скем другим нагуляла. Мне-то что?.. Да будет тебе, Лизушка, про эту малоумную!Иди, приляг ко мне, отдохни. Ох, залюбила ты меня, всю силушку высосала!

Он блаженно, бессильно рассмеялся, но Елизавета неотозвалась. Она с трудом поднялась, стянув на груди изорванную рубаху, подошлак окну, оперлась, вдыхая душистую ночную прохладу. Все тело ныло, словно ее нелюбили, а избивали. Перевела дух, зажмурилась – и вдруг закричала что было сил,вся высунувшись в окно, размахивая руками, – закричала истошно, пронзительно:

– Помогите! Разбойники, убивают! Караул! Спасите! Спасите!..

Уж и сорвали дверь, от которой впопыхах не могли отыскатьключа, и вбежали караульщики и хозяева, и повязали Вольного, и отнеслиобезумевшую графиню на кровать, а она все билась и кричала, заходилась врыданиях.