Тут шум улегся, и Елизавета с удовольствием заметила, какласково и приветливо глядят крестьяне на старого барина. Они любили этоголегендарного чудака, и, может быть, история молодого воина и царевнырассказывалась в деревенских избах как волшебная сказка, в которой АлексейШубин равнялся с Ерусланом Лазаревичем, Бовой Королевичем и прочимибаснословными героями в своей удали, храбрости, верности – и неисчислимыхстраданиях, выпавших на его долю.

– Детушки! – выкрикнул Шубин старческим, надтреснутым, ноеще сильным голосом. – Кто желает удаль свою выказать, отправившись в полет?Нужен человек молодой, отважный, сильный. И тяги [8] небольшой. За наградою непостою!

Наступило общее замешательство. Наконец чей-то голос изтолпы несмело спросил:

– А чего ж Гаврила? Он ведь сам лететь хотел. Коли выдумалкрылья – пускай сам и летит.

Стоявшие в передних рядах крестьяне невольно попятились,ожидая вспышки барского гнева на сию дерзость, но Шубин расхохотался.

– Да разве сыщутся на свете крылья, чтобы такого пузанаподнять?

Теперь уже хохотали все, но пока Елизавета что-то не виделажелающих попытать судьбу.

– Так что же, ребятушки? – воззвал Шубин, перекрывая смех. –Кто молодец? Кто смельчак? Кто удалец?

Он выждал, но ни смельчака, ни молодца, ни удальца недождался, и его седые пушистые брови грозно поползли к переносице.

– Когда так, – многообещающе прорычал Шубин, – когда так...

Он упер кулаки в боки, готовясь назначить в летуны первогопопавшегося, но какой-то человек растолкал толпу и стал перед барином, точнотак же уперев руки в боки.

– Вот я! – сказал он просто, глядя на грозного баринанахальными светло-зелеными глазами.

Он куда более Гаврилы годился для полета: тонкий, худощавый,мускулистый, легкий и проворный, и толпа встретила его восторженными воплями.Шубин и Асселен тоже были довольны, и только Елизавета глядела на него снеприязненным недоумением, как на выскочку и наглеца, не восхищенная, араздраженная его веселой дерзостью. По правде сказать, у нее даже руказачесалась отвесить наглецу добрую пощечину. Ведь это был Вольной!

Елизавета невольно огляделась, выискивая Ульку. Ведь она ужеоколо года не видала своей крепостной, которая ударилась в бега заГришкою-атаманом.

Она резко отвернулась, с ненавистью стиснула руки, кляня начем свет стоит Вольного, беглую Ульку, преследовать которую у нее не хватилосил, эту вечеринку, так растревожившую душу, но пуще всего, конечно, себя.

Но прошло время, тревога и сумятица в душе улеглись, исейчас она испытывала только холодное презрение к своему глупому сердцу,которое вдруг снова дрогнуло, снова сладко, по-девчоночьи заныло при виде этихглаз, и этих кудрей, и этих широких плеч.

«Опять он, опять! Да будь ты проклят, зараза неистребимая!»

Тем временем Вольной, дерзко улыбаясь, подошел к крыльям,по-хозяйски оглядел их, пощелкал ногтем по туго натянутой холстине, что-тоспросил у Гаврилы – и проворно, словно проделывал это каждый день, просунулся взагадочную плетенку, так что его раскинутые руки держались за петли,укрепленные посредине каждого крыла.

Вольной распрямился, едва удерживая громоздкое сооружение.Его клонило то влево, то вправо, как бабу, у которой на коромысле неравныеведра, но он сделал несколько шагов... и вдруг, резко метнувшись к обрыву,рухнул вниз!

Не сдержав крика, Елизавета ринулась вперед, но тут жевспыхнула от стыда и остановилась. Однако сразу от сердца отлегло: рядом стоялвесь народ – все так же, как она, бросились на крутояр, все разом вскрикнули,так что слабость ее осталась незамеченной.

Люди осторожно заглядывали вниз, под кромку травы и желтойглины, когда оттуда ударила в лица теплая, сладкая струя запаха цветущихяблонь, черемух, рябины (внизу белели дикие пышные заросли), и, словно быподнятый этой благоуханною силою, из-под обрыва взмыл Вольной и высоко поднялсянад землею, плавно, медленно поводя крыльями, так же поймав ветер, как ястребловит его незримые потоки и отдается на их волю и течение. Безо всяких усилийон то взмывал выше, то опускался ниже, словно бы в самозабвении, словно бынаслаждаясь лишь ему одному слышимой музыкой небесных сфер, являя собойнепостижимое, сказочное, невероятное зрелище дикой воли – наслаждение, ведомоепрежде лишь птице!

Елизавета стиснула руки у горла, торопливо смаргивая слезы:все бы отдала в этот миг, чтобы вот так же плыть, качаться в небесах,отрешившись от того, что мучит, терзает, тянет к земле! И сердце ее на мигперестало биться, когда крылатое создание вдруг накренилось, рванулось – и,теряя высоту и скорость, камнем рухнуло вниз... прямо в синие волжские волны.

Миновало несколько мучительных мгновений, но вот из-подраспластанного треугольника выглянула мокрая голова, взметнулась, помахаларука... и Елизавета только и смогла, что обратиться в бегство.

* * *

К несчастью, помня свое обещание переночевать в Работках,она не могла так просто уехать. Пришлось смирить себя, улыбаться, болтать,молясь, чтобы скорее пришел вечер, принес избавление.

В середине мая установились долгие, светлые сумерки, но уШубина ложились рано, не ожидая полной тьмы. Однако отходу ко снупредшествовало непременное чаепитие, ритуал коего слегка развлек Елизавету инапомнил ей обеденное шествие.

В столовую вступил слуга с большим медным чайником,наполненным горячею водою. За ним следовал другой и нес большую жаровню сгорячими угольями. Потом были принесены бесчисленные блюда с печивом ивареньями. Шествие заключал слуга с веником, насаженным на длинную палку, – дляобмахивания золы и пыли. Жаровню с угольями поставили на железный лист, а нанее – медный чайник, и, сотворивши молитву, слуги почтительно удалились.

Чаепитие казалось бесконечным, но и после него в домеугомонились не враз.

Приготовления ко сну начались с барского приказа затворятьставни. Закрывающие стояли попарно изнутри и снаружи; первые читали молитвуИисусову, вторые хором отвечали: «Аминь!» – и с ужасным стуком затворялиставни, засовывая в пазы железные болты.

Проводивши Елизавету в отведенную ей комнату, довереннаягорничная помогла графине раздеться, умыться и лечь, а потом, перекрестив напрощание, вышла – и замкнула двери снаружи.

Прежде чем сделать это, она пояснила, что движет ею вовсе ненедоверие: таков был порядок, установленный господином, которому все ключи откомнат кладут в изголовье.