Елизавета открыла глаза и с трудом удержалась от крика, ибопочудилось ей, что портрет княгини Марии Павловны Стрешневой ожил, приблизился,источая слезы и одновременно сияя улыбкою, словно рассветные небеса – розовымтуманом, и шепчет, и зовет:

– Лизонька! Милая... сестра! Наконец-то!

* * *

– ...Из тех она была, кои словно нарочно созданы, чтоб своихлюбезных принуждать скоро покинуть их, – проговорил князь, задумчиво качаяголовою. Серьга, которую он носил в одном ухе по моде прошлых веков, закачаласьи заиграла в пламени свечи, придавая Михайле Иванычу диковатый и диковинныйвид, особенно в сочетании с домашним, мирным шлафроком, обшитым собольими хвостами.– Сила очарования в ней такова была, что мужчина чуть не с первого взглядаобращался в раба, ища в ней милости. И как же сильно и хитро управляла она егодушой! Но... в краснейшем яблоке всего более червей. Столь она сей победерадовалась, что принималась помыкать любовником, всякую гордость и своеволие внем уничтожая, однако не осознавая, что убивает самую суть мужскую. И, чтобыживу быти, оставалось ему одно: восстать, возмутиться... Стало быть, еепокинуть, разлюбить. Виновен я, что жил с нею блудно, а после покинул. Но онамне отплатила стократ!

Слушая эту по-старинному цветистую, мучительную для нееречь, ибо князь Измайлов рассказывал о ее матери, Елизавета тихонько вздохнула;и тотчас Лисонька легко сжала ее пальцы. Души их, как и прежде, безошибочночувствовали одна другую; печаль одной отзывалась в сердце другой. Иначе быть немогло: они оставались сестрами, пусть всего лишь двоюродными. Ведь братЛисонькиной матери был отцом Елизаветы, и сейчас Михайла Иваныч с удовольствиемзаговорил о своем неугомонном шурине.

– Ох, лихой был человек граф Василий! Лют до амурныхшалостей! Сестрица его, жена моя, покойница, уродилась тиха и смиреннанастолько, что в нашу первую ночь после свадьбы потребовала, чтобы ее любимаягорничная, Луша, ночевала у ее кровати. Та была в летах уже и, следовательно,опытнее жены моей, которая по новости ее положения и совершенной простоте нраване могла решиться одна остаться с мужчиной на ночь, хотя бы это был муж ее. Та,сколько ни отговаривалась, не могла отбиться, пока я не дал ей способ невзначайускользнуть из нашей спальни, – посмеивался Михайла Иваныч, глядя куда-товдаль, словно оттуда ему ответно смеялись отважные глаза друга, светилосьулыбкою милое лицо жены да мерцал мрачный взор той, которая стала для Измайловыхи Стрешневых бичом божиим...

Но, поистине, все мило, что о молодости ни вспомнишь, дажесамое печальное, а потому князь продолжал с прежним воодушевлением:

– Граф Василий средь искушений роскошных столиц былпервейший куртизан и везде, где бы ни являлся, шел по своей дорожке: «Аз пьюквас, а коли вижу пиво, то не пройду его мимо!» Сказывал, даже некую калмыцкуюкняжну обольстил и умыкнул от родных степей, да беда – померла она в Царицыне.Погоревал граф Василий, конечно, а потом вновь за свое принялся. Смерть егонастигла во цвете лет, а, по моему разумению, он один мог бы с Неонилоюуправиться, ее натуру злонравную переломить. Да на все воля божия! Сестру своюМашу он очень любил и, когда та собиралась к венцу, отдал ей колечкосеребряное, родовое, кое носил, как старший среди Стрешневых, уверяя, чтоносящий его всегда и всюду будет от безвременной смерти сохранен. Мол, сам стем колечком даже из моря Хазарского выплыл, хотя шторм бушевал невиданный, даеще и брата своей калмыцкой княжны спас. И погляди: словно бы впрямь крылась втом колечке сила охранительная! Не прошло и несколько месяцев, как наткнулсяграф Василий в лесу на самострел и умер. Вот и княгиня Мария отдала колечко вигрушки доченьке, а вскоре после того меня навек покинула... Ну а тебе,племянница богоданная, как помогало сие колечко? – спросил князь, беря за рукуЕлизавету, сидевшую подле него.

Елизавета просияла улыбкою и кивнула согласно, но не открылакнязю, о чем думает. Она припомнила странное, милосердное невнимание к ней смерти,облегченно вздохнула, что нашла наконец сему объяснение, и в очередной разудивилась непостоянству человеческой натуры: то она молит смерть принять ее, тоотринуть; и все это с равным пылом и настойчивостью. Да, человек противоречив.Разве можно его за это винить, коли и сама судьба противоречива? В тот миг,когда наконец свела Елизавету с сестрою (до сих пор не верится, что этоЛисонька сидит рядом, и сиянье радости не сходит с ее чудесного, томногообраза), судьба ударила ее в самое сердце вестью об участи Алексея!..

Михайла Иваныч перевел взор с полустертого, истончившегосясеребряного ободка, словно бы вросшего в тонкий палец Елизаветы, на ее лицо, сопаскою выискивая в нем признаки того змиевства, коим отличалось тонкое ифальшивое лицо ее матери. Да, к счастью, не нашел. Кое-чем она, конечно, схожас Неонилою, особенно пышностью волос и редкостным, переменчивым оттенкомбольших светлых глаз. От кареглазого Василия унаследовала все прочее: чертылица, брови вразлет, дерзкий нос, маленький крепкий подбородок, рост, стать иповадку, а главное, эту мгновенно вспыхивающую улыбку, на которую трудно былоне ответить любому, самому ожесточенному человеку.

Многое уже перегорело в сердце старого князя, многовыболело, но с тех пор, как четыре года назад он утратил сына и нашел дочь,Михайла Иваныч ощущал в душе такое терпение и всепрощение, что даже неудивлялся себе, прежде жестокому и мстительному, сейчас смотревшему на этупечальную, задумчивую женщину с поистине отцовской нежностью. Безо всякойревности он сравнивал ее с Лисонькой и отмечал, что обе были стройны, статны,ликом приманчивы; обе мастерски управляли средствами обольщения – и кокетстваих тем страшнее были, что их заметить было трудно; обе могли составить красудаже столичных балов, хотя прелесть их была вовсе различна, и любоймало-мальски проницательный человек заметил бы, что сила Лисоньки в том исостоит, что она не ропщет на зло, ей угрожающее, не пытается с ним бороться,даже как бы не замечает его; в то время как Елизавета рождена бесконечностранствовать в поисках счастья, созидая, разрушая и вновь созидая его своимтрудом.